Внутренний порок - Томас Пинчон Страница 3

В последнем кармане тьмы, перед сияньем Набережного проезда они помедлили — неизменный маневр пешеходов в этих местах, обычно он предваряет поцелуй или хотя бы цап за жопу. Но Шаста сказала:

— Дальше не ходи, уже могут присматривать.

— Позвони мне или как-нибудь.

— Ты меня, Док, никогда не подводил.

— Не волнуйся, я…

— Нет, я в смысле — по-настоящему.

— A-а… да подводил.

— Ты всегда был верен.

На пляже темно уже не первый час, много Док не курил и мимо никто не проезжал — но не успела Шаста отвернуться, он бы поклялся, на лицо её упал свет, оранжевый, как сразу после заката, такой поймает, когда повернёшься к западу поглядеть на океан — кого принесёт оттуда последней волной дня, прибьёт к безопасному берегу.

Машина у неё хотя бы та же — «кадиллак» с откидным тряпичным верхом, он у Шасты всегда был, «эльдорадо-биарриц» 59-го: его купили с рук на какой-то стоянке по Западной авеню, где они стоят близко к проезжей части, и запах того, что они там курят, сдувает прочь. Когда Шаста уехала, Док присел на лавочку на Эспланаде, за спиной в гору уходил долгий склон горящих окон, и стал смотреть на светящиеся цветы прибоя и огни запоздалых машин, что чертили зигзаги по дальнему склону Палос-Вердес. Перебрал всё, чего не спросил: к примеру, насколько она теперь зависит от гарантированного Волкманном уровня праздности и власти, насколько готова вернуться к стилю жизни бикини-с-футболкой и насколько не станет ни о чём жалеть. Менее всего спрашивабельным было: много ли страсти питает она к старине Мики? Док знал вероятный ответ: «Я его люблю», — что ж тут ещё? С невысказанным примечанием, что в наши дни словцо это слишком уж заезжено. Если претендуешь на хиповость — непременно всех «любишь», не говоря уже о прочих полезных применениях, вроде завлечения людей в половые игрища, заниматься которыми при наличии выбора им, может, и не слишком бы захотелось.

Вернувшись к себе, Док постоял и некоторое время поглазел на бархатную картину одного мексиканского семейства — из тех, что по выходным ставят свои прилавки вдоль бульваров по всей зелёной равнине, где по-прежнему ездят на лошадях, между Гордитой и автотрассой. Из фургонов в рань спокойных утр являлись Распятия и Тайные вечери шириной с диван, байкеры-изгои на детально прорисованных «харли», забияки-супергерои в прикидах спецслужб, с «М16»-ми и тому подобным. У Дока на картине изображался пляж Южной Калифорнии, которого никогда не существовало: пальмы, девки в бикини, доски для сёрфинга, все дела. Док считал картину окном, в которое можно выглядывать, если не по силам смотреть в обычное стеклянное в другой комнате. В тенях вид иногда вспыхивал — обычно, если Док курил шмаль, словно бы у Мироздания ручку контрастности подкрутили в аккурат до того, что всё засветилось изнутри, у всего возник лучезарный край, и всё стало обещать, что ночь вот-вот обернётся чем-то эпическим.

Но не сегодняшняя — эта скорее обещала работу. Док сел на телефон и попробовал дозвониться Пенни, только её не было — наверное, ватусила ночь напролёт нос к носу с каким-нибудь обскубанным адвокатом с многообещающей карьерой. Ну и фиг с ней. Потом он позвонил своей тётке Рит, жившей дальше по бульвару, с той стороны дюн — в более пригородном районе, где были домики, дворики и деревья, из-за которых район и назывался Древесным кварталом. Несколько лет назад, после развода со впавшим в грех лютеранином Миссурийского синода, владевшим автосалоном «тандербердов» и неизбывной тягой к шебутным домохозяйкам, каких обычно встречаешь в барах кегельбанов, Рит переехала сюда с детьми из Сан-Хоакина, занялась торговлей недвижимостью — и совсем немного погодя у неё уже было собственное агентство, которым она теперь рулила из бунгало на своём бескрайнем пустыре, где у неё и дом стоял. Если Доку требовалось узнать что-нибудь касаемо мира недвижимости, он шёл к тётке Рит — поучасточными данными землепользования от пустыни до моря, как выражались в вечерних новостях, она владела феноменально. «Настанет день, — предрекала она, — и для этого будут компьютеры, в них только набей, чего ищешь, а ещё лучше — просто скажи ему, как тому ЭАЛу в «2001, Космической одиссее»? — и он тебе тут же выдаст столько всего, сколько тебе и не надо, про любой участок в Лос-Анджелесской низменности аж до испанских землеотводов: водные угодья, закладные, ипотечная история, чего б душа ни пожелала, попомни моё слово, так и будет». Пока же, в подлинном не-научно-фантастическом мире оставалась лишь тётки-Ритова сверхъестественная чуйка на всё, что касалось земли, на истории, которые редко возникали в актах или договорах, особенно брачных, на семейные распри многих поколений, большие и малые, на то, где как течёт — или раньше текла — вода.

Она сняла трубку на шестом звонке. В глубине орал телевизор.

— Только быстро, Док, у меня сегодня прямой эфир и ещё четверть тонны грима накладывать.

— Что ты мне можешь сказать про Мики Волкманна?

Если даже секунда набрать воздуху ей потребовалась, Док не заметил.

— Вестсайдская мафия хохдойчей, крупнее не бывает, строительство, сбережения и займы, где-то в Альпах зарыты необлагаемые миллиарды, говоря строго — еврей, но хочет быть нациком, часто расходится вплоть до буйства, если кто-то забывает писать его фамилию с двумя «н». Чего он тебе?

Док вкратце изложил ей суть визита Шасты и её рассказ о заговоре против состояния Волкманна.

— В недвижимости, — заметила Рит, — бог свидетель, нас таких мало, кто чужд нравственной двусмысленности. Но есть такие застройщики, рядом с которыми и Годзилла — борец за охрану окружающей среды, и тебе, Лэрри, туда лучше бы не соваться. Кто платит?

— Ну…

— На авось, значит? вот так удивил. Послушай, если Шаста не может тебе заплатить, вероятно, Мики её кинул, а она валит на жену и жаждет мести.

— Возможно. Но вот, скажем, мне захочется потусоваться и потрындеть с этим Волкманном?

Это раздражённый вздох?

— Твой обычный подход я бы пробовать не рекомендовала. Он ездит везде с десятком байкеров, главным образом — выпускники Арийского братства, они ему тылы прикрывают, все говнюки такие, что клейма ставить не на чем. Попытайся в кои-то веки записаться на приём.

— Минуточку, я общественные науки, конечно, много прогуливал, но… евреи и АБ? Разве там нет… какой-то, как её… ненависти?

— В Мики главное что — он непредсказуемый. Последнее время всё больше и больше. Кое-кто сказал бы, эксцентрик. Я же — что он обдолбан до полного охуения, ничего личного.

— А громилы эти его — они ему верность хранят, даже если побывали там, где могли дать какую-то присягу, а в ней, возможно, там и сям пунктики про антисемитизм?

— Приблизишься к чуваку на десять кварталов — они тебе под машину бросятся. Не остановишься — гранату под колёса катнут. Хочешь с Мики поговорить, никакой спонтанности не надо, и ловчить даже не стоит. Иди по инстанциям.

— Ага, но Шасте я тоже геморроя не хочу. А где, по-твоему, на него наткнуться можно, ну, типа, случайно?