Тоже Родина - Андрей Рубанов Страница 3

Неоднократно за свои полновесные двадцать лет я спрашивал себя, что для меня главное, и в конце концов вывел точную формулу. Главное — найти свой путь, и зайти настолько далеко, насколько хватит сил. Дальше, еще дальше. Совсем далеко.

Я бегу. Потом, от избытка энергии, прибавляю, несусь изо всех сил, и вот мне начинает казаться, что я лечу.

Проходит ровно семь лет, и я опять лечу, изо всех сил. Только теперь не бегу, а еду. В Серпухов, к старому армейскому другу, старшему сержанту запаса. Мы не виделись семь лет, и теперь настало время. Мне нужны надежные люди. Мой земеля Лакомкин — надежный человек, и ему будет предложена высокооплачиваемая непыльная работа.

Трасса в Серпухов строилась к Олимпиаде, она прямая и удобная, идет в обход населенных пунктов. Светофоров нет. Есть стационарные посты автоинспекции, но они давно превращены в магазинчики — окна заставлены батареями бутылок. Я пытаюсь закурить, рискую приоткрыть окно, но на скорости двести двадцать этого делать нельзя. Воздух со свистом врывается в щель, и по салону начинают летать документы, минуту назад спокойно лежавшие на заднем сиденье. Сигарета убирается обратно в пачку.

Я давным-давно работаю только с документами. Никакого товара, никаких складов, никакого экспорта и импорта, только бумаги. Ценные. Миллионный бизнес умещается в тоненьком портфельчике.

Машин мало, они все тихоходы, я втрое быстрее, мне уступают левую полосу. Потом меня нагоняет такой же, как я, полубезумный современный дикарь, и машина его даже получше моей. Какое-то время идем колонной. Проскакиваем засаду, целых трое инспекторов, едва не подпрыгивая, машут нам своими забавными жезлами, но быстро понимают, что мы не собираемся тормозить, и отбегают назад. Даже если бы я захотел остановиться, с двухсот до нуля, без риска для жизни — мне понадобилось бы пятьсот метров пути. А потом что — задом ехать?

Серпухов кажется мне уютным и плохо освещенным. Не Москва, но тоже родина. Очень тихо; когда я нахожу улицу и иду к дому, в ушах свистит. За нужной мне дверью звуки веселья. Мне сразу открывают, как будто ждали. Внутри душно. Сам того не желая, я попал точно на день рождения собственного армейского друга. Добрый знак.

У меня нервная и опасная работа, и я очень суеверен.

Земеля изумлен. Его челюсть отвисает. За семь лет он почти не изменился. Ну да, с ним произошло то, что по-русски называется «размордел», но в остальном он тот же широко улыбающийся сержант с хитрым, немного масляным взглядом.

Вокруг него ярко накрашенные девушки и пузатые мужики в рубахах навыпуск. В стаканах мутное вино. Разрушенный торт. Я знакомлюсь со всеми и тут же выбрасываю из головы имена, мое время дорого, я приехал по делу; через десять минут я уединяюсь с сержантом в дальней комнате и делаю предложение. Речь идет о том, что сержант должен немедленно выехать в Москву, снять хорошую квартиру, а затем делать в точности то, что я ему говорю. К черту Серпухов, на кону миллиарды. Родина зовет обогащаться. Нужны пять добровольцев, с паспортами, каждый станет фиктивным директором фирмы; я плачу большие деньги и даю гарантии безопасности.

Все выглядит очень красиво. Я упиваюсь своей миссией. Козырный чувак примчался к армейскому другу, чтобы выдернуть его из полужидкого провинциального дерьма. От моего предложения невозможно отказаться. Я упал прямо с неба, я намерен перевернуть всю жизнь старого товарища.

Когда-то со мной сделали то же самое.

Он почти не думает. Изумлен и даже шокирован. Выкуривает половину сигареты и говорит:

— В жопу все. Я согласен.

От него пахнет, как от мальчишки. Свежий пот, немного водки и много дрянного табака.

Не сходя с места, я выдаю подъемные. Три тысячи долларов, или пять, или сколько там. Выпиваю рюмку, обнимаю друга и лечу назад. Другу даны трое суток на то, чтобы свернуть дела. Какие у него могут быть тут дела, презрительно думаю я. Он что-то говорил про продуктовую палатку. Бог мой, на дворе девяносто шестой год, люди делают состояния легким движением мизинца — какая палатка? Разумеется, я все сделал правильно. Сержант вольется в большую затею, он всю жизнь будет мне предан. С таким человеком я взлечу. Высоко, как перехватчик СУ-15.

Я звоню ему каждый день. Мое время дорого, я быстр и крепок. Постоянно в тонусе. Упруг, как шарик литой резины. Одет просто и хорошо. Всесторонне развит. Непрерывно возбужден. Моя работа — о, с ней все просто. Не знаю никого, кто бы работал лучше, чем я. Правда, рассказы и романы не написаны, я решил написать их как-нибудь потом.

Во вторник земеля докладывает, что почти готов. Я высылаю водителя, забрать паспорта добровольцев.

В среду он клянется, что приедет утром четверга.

В четверг, в восемь утра, меня арестовали. В моем кармане лежали паспорта людей из Серпухова. В половине девятого везли на допрос, а мой телефон трезвонил каждые пять минут. Это армейский друг, земеля, сержант Лакомкин, приехав на Павелецкий вокзал, искал меня, чтоб я повел его в новую жизнь.

Потом я сел. Шасси, закрылки выпущены. Я больше никогда не видел своего друга.

Из разговоров со следователем — а они продолжались почти два года — выяснилось, что владельцам паспортов здорово потрепали нервы.

Отсидев свое, я твердо решил разыскать сержанта. Выслушать все, что он обо мне думает. Получить в рыло. Как-то компенсировать ущерб. Когда я представлял себе ситуацию его глазами, мне становилось дурно. Прилетает из Москвы некто лощеный, трясет деньгами, зовет за собой — а потом появляются менты, вяжут всех и бьют.

Мы ушли на дембель двадцать лет назад. Последний раз мы виделись тринадцать лет назад. Я освободился из тюрьмы десять лет назад.

Я все собирался поехать к нему, повиниться, подставить щеку для удара, но за десять лет так и не собрался. Я и не заметил, как пролетели эти десять лет.

Надеюсь, он жив. Надеюсь, он счастлив.

Иногда — редко, один раз в два года, — я тоже бываю счастлив, резким, плотным счастьем, но все равно не таким, как в восемьдесят девятом, за три месяца до дембеля, когда бежал сквозь влажное утро, имея на груди надпись: «А правильно ли ты живешь?».