Рагнарёк - Антония Байетт Страница 3

В подводных лесах рос бурый Рандрасиль – исполинская водоросль, Морское древо. Он крепко цеплялся за подводную гору толстой развилкой на конце таллома-ствола, а сам таллом, прямей мачт и выше божьих чертогов, тянулся с глубины на поверхность, то стеклянисто-недвижную, то взбитую ветрами, то плещущую ленивой волной. Там, где вода сходилась с воздухом, таллом раскидывал пышные ленты, каждую из которых снизу поддерживал пузырек с газом. Как листья у Иггдрасиля, эти ленты были испещрены зелеными клетками, которые впивали свет. Невидимо для нас свет содержит в себе все цвета. Морская вода поглощает красный свет. Пылинки и разный плавучий сор – синий. На большой, тусклой глубине водоросли по преимуществу красные, а там, где их полощет прибой, где они лепятся к омытым морем выступам скал, – там увидишь и ярко-зеленые, и переливчато-желтые. Морское древо непрестанно росло: не успевала оторваться одна лента, как на смену ей вытягивалась другая, и вот уже от нее млечными и зелеными облаками растекались споры-детеныши, крохотные существа, что плывут себе, пока не найдут камень, чтоб за него уцепиться. Как и в ветвях земного Древа, здесь, в подводных зарослях, бесчисленные обитатели поедали других и сами были поедаемы.

По Древу морскому ползали улитки и водяные слизни, скребли его игольчатыми язычками-радулами, соскребали крупицы жизни. Там, где наверху густо ветвился таллом, приросли к нему губки. Они всасывали воду вместе со всякой мелочью и гнали через себя: съедобное в пищу, остальное – вон. Актинии, прилепясь к водорослям, открывали и закрывали мясистые, бахромчатые рты. Тут же обедали создания панцирные и клешнястые: креветки, омары с шипами на броне, звездчатые змеехвостки, перистые морские лилии. Перекатывались шариками, жуя на ходу, морские ежи. А сколько было разных крабов! Фарфоровый и каменный, песчаный и сухопутный, стригун и плавунец, волосатый, лягушачий, длинноглазый. И у каждого были свои владения.

В изобилии водились тут морские огурцы, бокоплавы, мидии, морские желуди, бочоночники и верткие щетинистые черви. Все они поедали Древо, все кормили его своими выделениями, а со временем и останками.

В подводных чащобах бессчетные существа качались в воде, скользили и реяли, охотились и от охотников прятались. Тут рыбья плоть подделывалась под водоросль: рыба-черт, укутанная плавучими зелеными вуалями, становилась похожа на саргасс. Другая рыба, голомянка-лира, за страхолюдие прозванная драконом, висела в воде среди шалей и знамен – ни дать, ни взять безвредный карраген, потрепанный морем. А еще были рыбы великанские, с плоскими телами-лезвиями: у них чешуя на гибких боках преломляла свет, прошедший сквозь воду, и они меняли цвета, оставаясь тенями, таящимися в тени.

Морское Древо стояло среди подводных кущ. Пузырчатые водоросли разворачивали свои непомерные полотнища рядом с морским виноградом, морским салатом и морским мхом. Тут же рос чертов фартук и зеленые плошки на тонких ножках, которые называют еще «русалкин кубок». Мимо плыли стаи больших и малых рыб. Тугими кольцами кружили полчища сельдей, серебряными табунами проносился тунец. Свершал свое долгое странствие лосось всех мастей: чавыча, кижуч, нерка, горбуша, кета и сима. Среди водорослей паслись зеленые черепахи. Рыскали обтекаемые, гладкие акулы, и было их множество: акула-лисица и акула-собака, ночная акула, леопардовая, песчаная, а еще ламна, мако и галеус. Акулы – хищницы из хищниц, охотницы на охотников.

Кашалоты выдирали из темных глубин гигантских кальмаров, голубые киты пластинами в непомерном рту отцеживали планктон. Как и у Ясеня земного, у морского Древа в кроне селились всевозможные создания. Морские выдры устраивали в ветвях колыбельки и качались в них, деловито вертя в хищных лапках морских ежей и разную панцирную мелюзгу. Дельфины плясали и пели, щелкали и свистали. Морские птицы, ныряя, стрелами пробивали морскую гладь. Солнце и луна то тянули воду к себе, то отпускали. Волны всползали на гладкий песок, устремлялись в узкие фьорды, разлетались о скалы бело-кружевной пеной, бежали гладкими высокими валами, блуждали в рукавах речных дельт.

Морское Древо крепко цеплялось за склон подводной горы на самой глубине, куда едва достигает слабый свет солнца и луны. Но были те, кто таился еще глубже: порождения мрака, чьи плоские тела, чьи головы, шиповатые или мясистые, освещались словно бы фонарями. Те, кто ловил добычу на леску из собственной плоти, чьи глаза в густой черноте горели огнем.

У подножья Мирового ясеня есть источник Урд с недвижной, холодной, черной водой. У подножья Морского древа темнеют каменные жерла, свистящие паром и плюющие лавой, уходящие к раскаленному сердцу земли. Тут тоже ползают в темноте черви и бледные креветки поблескивают стеклянистыми щупиками. И как норны сидят у источника и питают Древо, так Эгир и Ран сидят среди потоков, вихрящихся у подножья Рандрасиля. У Эгира – многострунная арфа и переливчатая раковина. Эгир играет песни, от которых киты и дельфины замирают, прислушиваясь к эху в гулких камерах своих черепов. Эти звуки, как масло, разлитое по воде, облекают ее покоем тусклым или блёстким: сверху глянешь – искрится, а с глубины – словно зеленое стекло над головой. Знает Эгир и другие песни. От них вскипают течения и волны встают языками высотой с сам Рандрасиль: стеклянисто-зеленая, базальтово-черная водяная громада замирает на бесконечный миг, а потом рушится, взбрасывая клочья пены и мириады пузырьков.