Художница из Джайпура - Алка Джоши Страница 3

– Ну что, Лала, пользуешься магнолиевым маслом?

В прошлый визит я сунула ей бутылочку своего снадобья от мозолей.

Лала улыбнулась, но тут же прикрыла улыбку паллу, выставила вперед босую ногу, согнула в колене и повернулась, демонстрируя, какие гладкие теперь ступни.

– Хан-джи, – негромко рассмеялась она.

– Шабаш, – похвалила я. – Как поживает твоя племянница?

Полгода назад Лала устроила пятнадцатилетнюю племянницу служанкой к Сингхам.

Старуха нахмурилась, открыла было рот, чтобы ответить, но из дома донесся крик ее госпожи: «Лакшми, это ты?»

Лала растянула губы в улыбке, кивнула – дескать, у племянницы всё хорошо, – и ушла в кухню. А я отправилась в спальню Парвати – я бывала там много раз и прекрасно знала, куда идти.

Парвати сидела за палисандровым столиком. Взглянув на золотые часы на запястье, она продолжала писать письмо. Парвати отличалась пунктуальностью и не любила, когда опаздывают. Впрочем, мне не раз приходилось дожидаться, пока она нацарапает записку к Неру ^[3]-джи или закончит телефонный разговор с членом Индо-Советской лиги.

Я поставила судки на пол и принялась укладывать подушки на обтянутой кремовым шелком оттоманке, Парвати же тем временем запечатала письмо и кликнула Лалу.

Но пришла не старуха, а ее племянница и встала в дверях, потупясь и сцепив руки в замок.

Парвати хмуро оглядела девушку и, помолчав, сказала:

– К обеду будут гости. Приготовь нам бунди райта ^[4].

Девушка побледнела – того и гляди, хлопнется в обморок.

– Йогурт кончился, мемсагиб.

– И что с того?

Служанка неловко переступила с ноги на ногу и в поисках ответа перевела взгляд с турецкого ковра на висящую на стене рамку с фотографией премьер-министра, а с нее на зеркальный шкафчик для спиртного.

– На обед приготовь нам бунди райта, – отрезала Парвати.

У девушки задрожали губы. Она умоляюще взглянула на меня.

Я отошла к окнам, которые смотрели на сад позади дома. Парвати была и моя госпожа, и заступиться за девушку я могла не более чем тигровая шкура на стене.

– Да скажи Лале, чтобы сегодня сама подала нам чай, – с этими словами Парвати отпустила девушку и устроилась на оттоманке. Можно было начинать мехенди. Я привычно уселась на другом конце оттоманки и взяла Парвати за руки.

До того как я приехала в Джайпур, мехенди моим госпожам рисовали шудры, женщины из низшей касты. Но они рисовали те же узоры, что когда-то их матери: точки, черточки, треугольники. Этого хватало, чтобы заработать на кусок хлеба. Мои же рисунки были искуснее, они рассказывали истории женщин, которых я обслуживала. Да и паста у меня была лучше и мягче той смеси, которой пользовались шудры. Перед тем как рисовать, я смазывала кожу клиенток лосьоном из лимонного сока с сахаром: тогда узор держался дольше. Чем хна темнее, тем больше женщину любит муж (по крайней мере, так считали мои клиентки), так что мои темно-коричневые рисунки неизменно приводили их в восторг. Постепенно среди моих клиенток распространилось убеждение, будто мои мехенди помогают вернуть непутевого мужа на брачное ложе и выманить младенца из утробы. Благодаря этому я могла называть цену в десять раз выше той, что просили шудры. И получать ее.

Даже Парвати верила, что рождением младшего сына обязана моему мастерству. Она была моей первой клиенткой в Джайпуре. Когда она понесла, страницы моего еженедельника заполнились приглашениями ее знакомок – дам из высшего света.

Оставив хну на руках Парвати высыхать, я принялась за ее ступни, она же наклонилась, чтобы полюбоваться узором. Наши головы почти соприкасались, я чувствовала на щеке ее теплое сладковатое дыхание, отдающее бетелем.

– Ты говоришь, что не бывала за границей, но такие листья инжира я видела только в Стамбуле, – сказала она.

От давнего страха у меня на миг перехватило дыхание. На ногах Парвати я изобразила листья турецкой смоковницы, так не похожей на свою кузину из Раджастана, чьи скудные плоды годятся в пищу разве что птицам. На ступнях я рисовала узор, предназначенный лишь для взора ее супруга – округлые половинки спелого манящего инжира.

Я поймала взгляд Парвати, мягко взяла ее за плечи и с улыбкой уложила обратно на подушки.

– Разве это заметит ваш муж? – Я приподняла бровь. – То, что инжир турецкий?

Я достала из сумки зеркальце и поднесла к своду правой стопы, чтобы Парвати рассмотрела крохотную осу, которую я нарисовала рядом с инжиром.

– Ваш муж наверняка знает, что каждой смоковнице нужна оса, чтобы опылить ее цветок.

Парвати удивленно вскинула брови и приоткрыла рот, накрашенный темно-сливовой помадой. Оттоманка вздрогнула от ее громкого смеха. Парвати была статная, с красивыми глазами и чувственными губами, верхняя чуть пухлее нижней. Она носила разноцветные сари – сегодня была в шелковом, цвета фуксии: на их фоне ее лицо казалось светлее.

Парвати вытерла слезы краешком сари.

– Шабаш, Лакшми! – сказала она. – В те дни, когда ты рисуешь мне мехенди, Самира так и тянет в мою постель.

В голосе Парвати сквозила нега полудня на прохладных хлопковых простынях, когда к ее бедрам прижимаются теплые бедра мужа.

Усилием воли я отогнала от себя этот образ.

– Так и должно быть, – пробормотала я и продолжила колдовать над сводом ее стопы. У большинства женщин это место очень чувствительно, но Парвати привыкла к движениям моей палочки и ни разу не вздрогнула.

– Значит, листья турецкой смоковницы останутся загадкой, как твои голубые глаза и светлая кожа, – хихикнула Парвати.

Я обслуживаю ее вот уже десять лет, а она никак не успокоится. В Индии у всех глаза черные, как уголь. Голубые требуют объяснения. Я – женщина с темным прошлым? Мой отец – европеец? Или, того хуже, мать – англо-индианка? Мне тридцать лет, я родилась во времена британского владычества и привыкла к тому, что люди судачат о моем происхождении. Но я ни разу не поддалась на подначки Парвати.

Я накрыла мехенди влажным полотенцем, налила в ладони гвоздичного масла, потерла руки, чтобы его согреть, и принялась убирать излишки высохшей пасты с кистей Парвати.

– Считайте, джи, что одну из моих прародительниц соблазнил Марко Поло. Или Александр Македонский. – Я массировала пальцы Парвати, хлопья хны сыпались на полотенце, и постепенно на кистях проступал узор. – Кто знает, быть может, во мне, как и в вас, течет кровь воинов.

– Ох, Лакшми, тебе всё шутки! – Парвати снова расхохоталась, и в ушах ее весело заплясали сережки – золотые колокольчики с жемчужными язычками. Обе мы принадлежали к высшим кастам: я – к брахманам, Парвати – к кшатриям, но она не видела и никогда не увидит во мне ровню, поскольку я, рисуя мехенди, прикасаюсь к чужим ступням, то есть занимаюсь грязным делом, которое приличествует только шудрам. И хотя брахманы веками учили детей кшатриев и отправляли религиозные ритуалы, в глазах элиты Джайпура я опозорила свою касту.