Ироническая трилогия - Леонид Зорин Страница 29

Однако осенью Сирануш внезапно уехала на гастроли. Странно, еще неделю назад об этой поездке не было речи. Сначала она меня уверяла, что я был оповещен, но забыл, потом сослалась на безалаберность, укоренившуюся в филармонии – не знаешь, что состоится, что нет. Я вновь не стал устанавливать истину. Зато я понял, что к ней привязался. Мне не хватало ее журчания, ее колючего язычка.

Однажды мы говорили с Реной, и она выразила надежду, что католическая церковь все же способна к экуменизму. Я усомнился в этой способности. Я вспомнил, как в дни альбигойских войн легат Альмарик обратился к воинам: «Убивайте всех. Бог своих опознает». Рена сказала, что это лишь довод в ее пользу – она всегда говорила, что посредник меж Богом и человеком часто греховнее всех остальных. И страшный грех разделенья церквей прежде всего лежит на посредниках. Впрочем, мы все виноваты – соборно. Мы предали Бога, его растащив.

Неожиданно для себя самого я задал вопрос о григорианстве. Рена прочла небольшую лекцию. Начала ее со Второго Великого Христологического Спора. Спор этот шел о двуначалии – божеском и человеческом. Для всех христианских церквей двуначалие безусловно, Божеское и человеческое – неразрывно и неслиянно. Неслиянное существует слитно. Отсюда и идет утверждение: верую потому, что абсурдно. Но армяне – монофиситы. Для них Божеское начало – едино.

Я сказал, что армянская позиция выглядит более логично. Рена ответила: несомненно. Но возражение тоже серьезно. Коль существует только Божественное, то страдание ему недоступно. Бог страдал, ибо он был человек. Утверждая единое начало, монофиситы от нас отчуждают Бога.

Обдумывая все эти сведения, я вспоминал слова Сирануш о том, что на нашей московской почве византийство вкрадчиво проникает в григорианскую твердыню. С одной стороны, можно только приветствовать слияние Божеского и человеческого, что выразилось в самой Сирануш. Однако, с другой стороны, человеческое бывает порою своеобразно, а византийство, оно тем более имеет характерные свойства. Этот неоспоримый резон заставил меня погрузиться в раздумье.

В один дождливый октябрьский вечер, словно приняв неясный сигнал, я снял трубку и набрал ее номер. То было чисто сентиментальное и безотчетное движение, не знаю – пальцев или души. Чего я мог ждать, кроме длинных звонков из этой темной пустой квартиры с осиротевшими коврами? Но, к вящему моему изумлению, я услыхал знакомый голос:

– Это я, это я.

– Здравствуй, Нунуша, – сказал я со всей возможной бесстрастностью.

Она поразилась:

– Вадим?

– Сколь ни странно. Когда же ты появилась в Москве?

Помедлив, она сказала:

– Сегодня.

И быстро добавила, что застала невероятную неразбериху – какой-то клубок неотложных дел и накопившихся обязательств. В ближайшие дни она их раскрутит, и мы, разумеется, повидаемся.

Повесив трубку, я призадумался. И должен был признаться себе, что не был оглушен неожиданностью. Я обладал достаточным опытом, чтобы почувствовать перемену еще до того, как она случится. Отношения не стоят на месте, они, как правило, развиваются в том или другом направлении. Лето было их вершиной, их пиком – перевалив его, мы спустились в безрадостную московскую осень. И все-таки была же причина такого поспешного увядания?

Вытянувшись в отцовском кресле, я занялся унылой работой – систематизировал факты, анализировал ощущения и наводил порядок в мыслях.

Я возвратился к началу знакомства, вернее – к его первопричине. Я вспомнил, с каким ожесточением мой ангелочек хотел судиться, я словно увидел пышную Асмик, клеймившую подлого плагиатора и призывавшую для возмездия грозного Гришу Амбарцумовича. Пусть он и штангист-чемпион Авасетик набьют предателю лживую морду!

– Предатель, – прошептал я, – предатель…

Слово блеснуло, как лунный луч, и будто высветило во мраке необходимую мне тропинку, оно будто стало ключом к разгадке, я даже сказал бы – скрипичным ключом.

Я позвонил своему коллеге, которому поручил Сирануш, и задал ему вопрос о процессе. Он рассказал мне, что дело закрыто по полюбовному соглашению истицы с ответчиком – слава богу! Сам черт сломал бы свое копыто в этой непостижимой истории и непонятных отношениях. Я спросил его: а кто был ответчик? Он был удивлен моим неведеньем и, явно предвкушая эффект, с небрежным шиком назвал мне имя весьма знаменитого лауреата. Оно было хорошо мне знакомо – и по газетам, и по афишам.

Туман испарялся с каждой минутой. Я уже мало сомневался, что сей обидчик доверчивой женщины, прежде чем похитить каденции, любил Сирануш любовью брата, а может быть, еще сильней.

И все-таки мои рассуждения были достаточно гипотетическими. Примирение истицы с ответчиком не обязательно означало возобновление старой связи, тем более я не мог быть уверен, что эта связь не родилась в моем подозрительном воображении.

Но тут мне представилась возможность проверить свой дедуктивный метод. Утром следующего дня мне на глаза попалась афиша, из коей следовало, что в субботу, иначе говоря – послезавтра, в Большом зале консерватории великий скрипач дает концерт. Конечно, попытки достать билетик были обречены на провал, но я позвонил Розалии Карловне, которая мне дала телефон милейшего Рубена Ервандовича. Деятель Музыкального фонда великодушно пришел мне на помощь – меня включили в список избранников. К исходу дня я имел билет.

В день концерта я позвонил Сирануш и предложил ей вечером встретиться. Увы, она была занята. Ей предстояла гастроль во Владимире, куда она сейчас отъезжает. Вернется она через два денька и сразу же свяжется со мною – давно, давно пора повидаться! Я пожелал ей новых оваций.

Вечером я не спеша отправился на улицу Герцена. Уже на углу Собиновского переулка, где я не сразу припарковался, меня окружили несчастные люди, не получившие доступа в храм. За вечер в зале любая юница меня одарила бы своей нежностью, любая трепещущая старушка готова была заменить мне мать.

Когда, окруженный толпой меломанов, я медленно поднялся по лестнице, я сразу же углядел Сирануш в кольце ее преданных почитательниц и недобритых кудлатых юношей. Она стояла в углу фойе в том месте, где оно переходит в тот коридор, который ведет и в зал, и в комнаты музыкантов. Она улыбалась, сияла, раскланивалась, царица сегодняшнего бала. Глаза ее празднично сверкали, и празднично румянились щечки, из узкой горсти, как язык огня, тянулся букет багровых роз.

Я принял меры предосторожности. Встреча с ней, как легко догадаться, никак не входила в мои намерения. К тому же властно позвал звонок, и все поспешили занять места.

В сопровождении пианиста герой вечера взошел на эстраду. Высокий сутуловатый малый с эффектной седоволосой гривой, с худым лицом – на нем выделялся нос грифа.

– Здравствуй, родственничек, – бормотнул я угрюмо.

Отделение принадлежало Бетховену. Сначала маэстро нас угостил Четвертой сонатой (в изящном вкладыше, присовокупленном к программе, я прочитал, что музыканты ее называют малой Крейцеровой), и надо сознаться, что он поверг всех нас в тревожное состояние, после чего по закону контраста он взялся за пятую сонату (в том же вкладыше я узнал про нее, что она еще носит имя Весенней).