Расщепление. Беда - Фэй Уэлдон Страница 29

В долгие грустные часы ее бессонных ночей леди Райс, все еще томясь любовной тоской по Эдвину, все еще ошеломленная концом своего брака, вновь оказывалась наверху. Остальные спали или полуспали; им же надо было рано вставать утром и отправляться на работу. Горе и раскаяние в собственных ошибках были непозволительной роскошью. Они лишь смутно слышали ее объяснения, ее рассказ о себе, предназначенный им.

— Я была замужем за Эдвином одиннадцать лет, и липучка «Велкро», она же брак, залипла по-настоящему. Отодрать эту застежку ох как непросто — можно разорвать ткань по живому, если перестараться. Дешевые цеплючие волоконца хорошо делают свое дело. «Злоупотребление — указывается в инструкции — ослабляет «Велкро». Злоупотребление — странное слово: что же, застежку можно залеплять лишь столько-то раз и не чаще? (Или за этим кроется какая-то мораль?) — «Велкро» вообще перестает залипать». Но вначале же я не была злоупотребленной. Наоборот. Когда мы с Эдвином поженились, когда я перестала быть Анджеликой Уайт и стала леди Райс, я была семнадцатилетней и девственницей, хотя про это не знал никто. Целомудренность обычно не ассоциируют с кожаной одеждой, заклепками, сапогами, хлыстами, плетками и крайними крайностями крутого поп-арта, с которыми я тогда соприкасалась. Однако моя велкронная способность стать единой с тем, кого я полюбила, была, как бы это ни выглядело со стороны, первозданной, крепчайшей, готовой к употреблению. «Велкро» прямо с машины. Я «соблюдала себя» до брака, как меня наставлял отец. Задним числом — невероятно. Сколько замечательных случаев упущено! И виню я тебя, Анджелика, — в те дни всем заправляла ты. А когда ты меня бросила, то оставила мне излишнюю разборчивость в вопросах секса, но как леди Райс я не имела ни твоего обаяния, ни сексуальных потребностей. И действительно стала совсем не той женщиной, на которой женился Эдвин, однако не сознавала этого.

В хорошую ночь, уютно лежа в моей высокой мягкой кровати в «Клэрмоне» на и под чисто-белыми, настоящими льняными простынями, я вижу себя ангелом-мстителем. Затем я смеюсь над собственной дерзостью и восхищаюсь тобой. Только вообразить — устроиться секретаршей в фирму адвоката твоего мужа! За это я должна благодарить тебя, Джелли. В плохие ночи вроде этой, когда материя подушки так намокает от моих слез, что пух внутри темнеет, сбивается в комки и причиняет неудобства, когда я ворочаюсь в море уныния, растерянности и утрат — море, которое, учтите, держит меня на плаву, сильно подсоленное моим горем, — ну, тогда я сознаю, что я просто еще одна брошенная и отвергнутая женщина, полусумасшедшая, не заслуживающая ровным счетом ничего. Тогда я понимаю, что поступить на работу в «Кэттеруолл и Мосс», в главный оплот вражеского лагеря, — это дурацкая затея, переоценка своих сил и безумие, даже без намека на лихую смелость, неумное и незабавное. И я жутко тревожусь, что меня разоблачат: я ведь не вполне доверяю тебе, Анджелика, и даже тебе, Джелли, что вы сумеете меня выручить.

Рано утром, пока леди Райс спала, совсем эмоционально измучившись, Анджелика, в свою очередь, откровенничала с Джелли.

— Что за жалкое пассивное существо леди Райс! Вот во что ее превратил брак. Она бы рада проваляться в «Клэрмоне» весь день, мучаясь и страдая, если бы я ей позволила. Она бы даже не потрудилась отвечать на письма Барни Ивенса. Я, Анджелика, — вот кто вынужден каждый день заставлять ее работать, одевать в Джелли Райс, водить в гимнастический зал, следить, чтобы она не нарушала диету, мешать ей курить. Тешу себя мыслью, что я исходная добрачная личность. Просто не могу понять, почему она утверждает, будто доминирующее положение здесь принадлежит ей. То ли потому, что носит титул, то ли потому, что не может смириться с девочкой из маленького городишки, то есть со мной, хотя девочка эта — часть ее и навсегда этой частью останется. Как по-твоему, Джелли? — Но Джелли мудро крепко спала. На работу-то надо было идти ей. И она не могла тратить энергию на препирательства.