Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер Страница 29

Ну, если ходишь по будням в нарядах и жуешь марципаны, тут тебе и гостей подавай. А какие в Карцеве гости? Нас, родню, один раз позвали, на какой-то праздник, но это так, вроде негордость свою показать. А на самом деле – перед нами же повыставляться. Полы сверкают как зеркала, ходим по расшитым коврам – это в зале. Кушанья подали на фарфоре. Разговоры ведут по-еврейски, но это с родней, а между собой, конечно, по-польски. Или по-русски. Стали дружиться с местными франтами. Лазарь-аптекарь. Яшка – он у нас прошения составлял. Стояли в городе и военные, начали к ним заходить офицеры. Ничего такого за Дишкой не замечалось. Дишка и вправду любила мужа, а во-вторых – прислуга же все разнесет. Ну, конечно, ей нравилось веселиться, чтоб всегда ей был праздник. Нравилось это и Бендиту. То он в хромовых выйдет сапожках, то в лайковых. То польский на нем пиджачок, то строгий сюртук. Гранд-франт! Носил золотые часы в кармашке, с пением. Был у него потертый намеренно такой кошелек, и он охотно всякий раз его доставал, когда нищие руки тянули. Или придут на чью-нибудь свадьбу, он с Дишкой пляшет камаринского, а музыкантам швыряет бумажные деньги. Девушки станут кружком и в ладоши хлопают, и не сводят глаз с этой пары. Особенно, конечно, с него. Зачем врать? Мне и самой он не был противен. Но знаете как, становишься чьей-то невестой, потом женой, потом дети – и забываешь все эти глупости.

Теперь выслушайте историю. Квартировали в нашем городе, значит, военные, и был у них свой военный врач. До него был другой, Бобров, бородатый, настоящий русский фоня. Этот Бобров за сто рублей выдавал рекруту синий билет – временное освобождение. За двести – белый. Когда его ни покличут, бывало, к больному – он является пьяный, как Лот. Наверно, за эти-то пьянки и взятки и смазали ему пятки, а на его место прибыл другой, молодой, по фамилии Гальперт. Наши тут же заговорили, что это еврей, потому, дескать, что Гальперт – не что иное, как Альперт, но после увидели, что он ходит в церковь. Выяснилось: новый врач – мэшумэд, может, еще папаша его съехал с верного шляха. Да и на вид это был настоящий гой, темноволосый, высокий, мундир на нем – точно вылит. Идет по базару, а девушки к окнам подбегают, выглядывают. Кругом грязь по колено, а он в начищенных до блеска сапожках, и только глазами по сторонам – стрель! стрель! Он был холостой.

Офицеры имели свой клуб, в этом клубе он жрал и играл в бильярд. Там и в карты резались, и про одного офицера рассказывали, что как будто жену проиграл. Солдатня, что вы хотите…

Проходит какое-то время, и в городе начинают болтать, что, мол, доктор Гальперт слишком часто заходит к Дишке и Бендиту. Особо-то удивляться было тут нечему, ходили и другие к ним офицеры. Как-то пришла я, помнится, за нэдовой для одного больного, так фуражек и шинелей в прихожей как в казарме навешано было. Где-то в комнатах, в глубине, пел, а лучше сказать – блеял какой-то кацап, а Дишка подыгрывала на фортепьяне. Такие это были люди. Но про Гальперта говорили не просто, а с намеком. Ходит, мол, туда каждый вечер и сидит до глубокой ночи. Замечали, как он входил к ним и днем, когда Бендит занят на мельнице. Одна девка повстречала их – Дишку и Гальперта – прогуливающихся на люблинской дороге. Держат этак друг дружку за руку, а потом остановились и взялись целоваться. Губы в губы. От людей разве что скроешь? Даже у гойим начались разговоры. Бендит время от времени ездил в Варшаву, и тогда доктор совсем поселялся у Дишки, вроде жильца. Все так, кто один раз сошел с еврейской дорожки, от того всего ожидай. Особо кто молод и до ягод охочий. Когда десять раз на дню меняешь наряды – почему бы и мужчину не поменять? Ведь до чего вареники с вишней – а и те приедаются. Йейцер-хорэ ^[90], избавь нас Господь, он речист, вмиг уломает. Я-то лично тогда ничего не видала. Мы жили на другом конце, а во-вторых, я была беременна, носила Мэнаше. Но весь город шумел – ходил ходором. Куда ни заглянешь – в лавку, к резнику, – только и слышно: Дишка и Гальперт, Гальперт и Дишка. Бендит сначала не замечал или, может, прикидывался. Но сколько мужчина может молчать? И потом – ведь стыдно же перед людьми. Ей-то что, она пришлая, она чужая, а он, как ни ерзай, все-таки карцевский, наш! Вдруг слышно: Бендит навешал Дишке пощечин, а доктор, мол, этот распутник, выхватил револьвер. Я рядом там не стояла. Зима была лютая, таких морозов я больше и не упомню. Снегу повыпало! А потом он подтаял и смерзся – сплошь гололедица. По утрам прорубаешь дорожку лопатой.

Что-то все-таки между супругами произошло. Оно и понятно. Дишка еще в девицах, в Калише, обламировалась, так что кровь у ней в жилах текла трэйфная, испорченная. На Пэйсэх новость. Гальперт покинул город. То ли сам убрался, то ли вытребовали его – этого я не знаю. Бендит же был лиферант у полковника – поставщик и подрядчик. Так что мог и словечко подбросить в удобный момент. Гальперт уехал, если верить, прямо среди ночи, а на его место прислали нового. Маленький, пухленький, кривоноженький. И антисемит. Но какой – настоящий сойнэ-Исрул! ^[91]

Ну, проходит зима, опять приближается Пэйсэх. Бендит хоть и был он в вере не ахти усерден, а является тоже к раввину, на мацу записаться. Потом два человека идут с ним домой, и он выдает им на моэс-хитим ^[92] изрядную сумму. Он, конечно, не прогадал: муку-то пасхальную потом на его же мельнице смалывали! А Дишки той совсем не видать. Снега как растаяли – грязь до колен. А к Пэйсэху речка вышла из берегов, дома по окна в воде. А бедняки с Мостовой улицы – те и вовсе узлы на чердак поперетаскали, там и живут. Ну, Дишка, известно, пешком по грязи не пойдет, а колес проехать не может. Говорить про нее перестали. Доктор Гальперт уехал, шарлатан этот подлый, – чего тут еще говорить? А вот Бендит мне несколько раз на глаза попадался. Грустный такой. И никому напрямик в лицо не посмотрит. Стыдно ему, понятное дело. Чтобы так человека жена опозорила! Рассуждали, что может дойти до развода, но он сильно ее, наверно, любил. А кроме того, он, понимаете, пустил в оборот ее деньги, а вложить деньги в дело намного легче, чем взять их назад. А во-вторых, если ей по сердцу – так он, может быть, размышлял, – то что ж, и его не убудет.

Ближе к лету грязь высохла. Благодатные установились, теплые дни. Поля и сады вокруг нашего Карцева очень летом красивы, не то что в других городах. Обычно Дишка, как Пэйсэх закончится, ездила на базар, закупала сукно и бархат. Иногда ей нравилось самой сесть за кучера, покрасоваться на козлах. А если девушки, случалось, затеют бал, она, бывало, тоже там появлялась – но теперь перестала. Бендит – мрачен и хмур. На мельнице почти не показывается. Его в парнэсы произвели, стал чином в общине, а на сходы и не является. Идет по базару, весь распатлан, расхристан, не глядит. Его останавливают, у кого какое дело к нему – но он всегда в спешке, ему некогда! Раньше не видели, чтобы он курил, а теперь шагает задумавшись, трубкой пыхтит. Или цигарку прикусит в губах – и дымит. Что мужчина курит – что же тут удивительного, но этот так в курево влез, с головою, как пьяница в водку. Была у него своя табачная лавка, для местных курильщиков, он как-то пошел туда и велел прислать себе от всех сортов: русский титун и турецкий титун, папиросы такие и папиросы сякие, и всяческих пипок и мундштуков. А у нас шпилитер, так его называли, товары в лавки возил из Варшавы и Люблина. И Бендит заказал ему всех табаков, какие в большом городе только бывают. Он раздобыл где-то книгу, где описывались титуны разных стран. Всякая страсть может стать безумием. Он обставил комнату наверху, на этаже, и поднимался туда курить свой кальян. На огромном столе были разложены пачки и кучи табака, и служанке запрещалось там убирать. Даже окна открывать запретил, и комната всякий раз наполнялась дымом.