Капитан Рубахин - Борис Баделин Страница 29

Анатолий Маркович достал из бара водку, но затем передумал, накапал себе изрядную дозу валерьянки и улёгся в постель.

Уснул он не сразу. Мысли, роящиеся в голове, были очень безрадостными. Он думал о том, что все его собственные достижения теперь обесцениваются и опрокидываются стыдом за сына. Исчезает очень важная внутренняя опора, которая держала его с самого начала, помогая преодолевать все трудности. Всё, что он имел за душой, было вложено в авторитет и имя в науке. Это было немалым капиталом, с которым можно было без проблем устроиться в Израиле, в любой европейской стране или даже за океаном.

Анатолий Маркович вспомнил, как во время массовой эмиграции он приехал в столицу к другу детства – весьма популярному киносценаристу и драматургу. Они долго сидели у него на крохотной даче в Пределкино, обсуждали ситуацию, говорили об известных знакомых, которые уже отбыли на землю обетованную или собирали чемоданы.

Друг с самого начала заявил о своей непреклонной позиции:

– Видишь ли, Толик! – сказал он. – Я не уеду никуда. И не потому, что отрекаюсь от крови, и не потому, что опасаюсь остаться не у дел – ведь моя профессия не так востребована, как твоя.

Дело в том, мой друг, что я насквозь – русский еврей, причём – безнадёжно русский: я не знаю другого языка, я не знаю другой культуры, другого уклада жизни. И, честно говоря, даже не хочу знать, чем бы это ни обернулось в конце-концов. Я к этой земле пуповиной прирос.

Вижу, что и тебя сомнения гложут, иначе ты бы ко мне не приехал – так ведь?

– Считай, что я перед тобой исповедуюсь, – признался Уринович. – Это не сомнения, это – искушения!

– Ты прав! – согласился друг. – Искушения велики. Но я уверен, что ты и сам прекрасно понимаешь, что не впишешься душой в ту жизнь, которая тебя может ожидать. Чем старше дерево, тем труднее его пересаживать. Ты же не упакуешь в чемодан свой институт с его людьми, с которыми работал тридцать лет!

Драматург с лукавинкой посмотрел на Уриновича:

– Прости, Толик, за нескромный вопрос – деньги у тебя есть?

– Есть! – усмехнулся Анатолий Маркович. – Заначка от Розы в старом пиджаке!

– И у меня нет! – вздохнул драматург. – Наверно, мы с тобой неправильные евреи…

Драматург печально улыбнулся и пожал Уриновичу руку.

Они немного помолчали.

– Я перед тобой не собираюсь кривить душой или рисоваться, – снова заговорил друг. – Мрачного и трагического здесь хватает с избытком, но если судить по моим собратьям по искусству – актёрам, режиссёрам, композиторам – они ведь, при всём своём еврействе, могли сотворить нечто стоящее лишь потому, что родились и выросли на этой земле, потому что разделили её судьбу, впитали её культуру.

А кровь – она и в Африке просто кровь.

Кстати – что уж говорить про нас, маленьких! Разве стал бы Пушкин великим Пушкиным на исторической родине своего прадеда Ибрагима Ганнибала?

Нет, Анатолий, это – действительно великая земля, исполненная великим духом, и Бог её отметил! …

***

Анатолий Маркович никуда не уехал, хотя не единожды потом получал поводы об этом пожалеть. Могучее научно-производственное объединение, в состав которого входил его институт, стремительно разваливалось. Заказы на исследования стали редкими праздниками, финансирование урезали до крайнего предела, и однажды Уринович обнаружил, что наверху отрасли его институт больше никому не нужен, как не нужен и он сам со всеми заслугами и званиями.

В критический для института момент он, по наивности, приехал в столицу и в парадном костюме с орденами пришёл на приём к заместителю министра.

Взгляд, который молодой чиновник бросил на его награды, заставил Анатолия Марковича буквально задохнуться от унижения и забыть все заготовленные заранее слова: в этом взгляде без труда читались насмешка и пренебрежение, как если бы стоял перед ним папуас в стеклянных бусах.

«Сучонок! Наглый сучонок!» – мысленно выругался Уринович, но тут же себя и урезонил. – «А чего ты, собственно, ожидал? Явился бы с чемоданом долларов – тебя бы в задницу расцеловали, а ты решил здесь кого-то орденами удивить!»

С трудом дослушав стандартные сожаления по поводу скудости государственного бюджета, проклиная себя за идиотские надежды, Анатолий Маркович уже через десять минут откланялся и вышел на ватных ногах.

Ещё через пятнадцать минут в трамвай, идущий в сторону Казанского вокзала, сел сгорбленный старик в старомодном костюме. Ордена свои он снял и засунул в карман, ещё в министерском лифте…

***

Хозяин высокого кабинета, проводив посетителя, набрал какой-то номер на своём мобильнике:

– Привет, дружбан! – сказал он, откидываясь в широком кожаном кресле. – Я думаю, скоро освободится один наш объект – институт в Опорске, помнишь? Так вот ты прикинь пока, кому его можно будет потом впарить. Объект нехилый: гектаров двадцать там земли в зелёной зоне, административное здание, лабораторный корпус, пара цехов больших и прочая хрень…

***

По словам докторов, Матвей Уринович побывал на самой границе между жизнью и смертью.

– Даже ногу уже занёс, чтобы перешагнуть! – сообщил матери оперировавший хирург. – Мы едва успели его вытащить.

Теперь, сидя у кровати сына, Роза Леонидовна видела, что в Матвее происходят какие-то очень серьёзные и важные перемены. Взгляд сына был совершенно иным, нежели до операции…

Провал памяти, вызванный наркозом, был абсолютно непроницаем, но Матвей не мог избавиться от назойливого ощущения, что там, по другую сторону сознания, он что-то видел. Он не вспомнил из увиденного абсолютно ничего, но смертельно боялся чего-то, что могло всплыть из памяти помимо его воли. Сознание защищало себя от себя.

Источник неопознанного страха, как казалось Матвею, находился даже не в подсознании, он затаился где-то на генном уровне.

А ещё Мотя Уринович почувствовал, что он больше не атеист…