Злые люди и как они расплачиваются за свое зло - Герман Шелков Страница 29

Пришел сентябрь, а моя покровительница как будто и не думала устраивать меня в школу. И я сказала ей об этом. В ответ она разозлилась: «Сама знаю! Вот напасть – школа… Зачем она нужна?»

Тетя присела на диван и призадумалась, а я испугалась. Она явно что-то замыслила насчет моей учебы. Что-то нехорошее – согласно своей натуре.

Тогда я сказала, что если я не появлюсь в школе, к ней, моей единственной родственнице, придут инспекторы из отдела по делам несовершеннолетних и затеют расспросы, и тогда хочешь не хочешь, а придется отвечать, а не отмалчиваться.

Тетю это взбесило. Она кричала, ругалась, швырнула со стола железную кружку, но затем все же признала, что обстоятельство сильнее ее: если в доме проживает подросток, то по закону он обязан посещать учебное заведение.

Однако уже через минуту она рассуждала об этом так: «Ничего страшного! Подумаешь – школа! Не беспокойся. Все сделаю, как нужно… Будем «работать», как прежде, а учеба подождет. Главное – наш интерес. Верно?»

Я подумала, что тетя будет использовать в разговоре с учителями эту печальную реальность – что я одна-одинешенька и обо мне некому позаботиться кроме тети, и поэтому мне следует дать послабление.

Как всегда я ошиблась: приведя меня за руку на школьный двор, тетя немедленно пожелала переговорить с директором, и сразу же объявила ему, что я очень-очень больна и каждые пять дней нуждаюсь в осмотре врача-специалиста, который практикует в другом городе, а в здешних местах подобного доктора нет. Это означает, что после четырех трех дней учебы я должна буду поехать на осмотр в больницу.

«Странно! Первый раз слышу такое! – помню, сказал директор. – Что за болезнь такая?»

Тетя неожиданно вынула из рукава медицинскую справку-свидетельство, где было написано, что у меня тяжелейшая эпилепсия.

«Ах, вон как! – воскликнул директор. – Тогда нет вопросов. Какие тут вопросы? Конечно, берите своего ребенка и везите куда нужно».

Мне было обидно, ведь я была здорова. Но тетя глядела на меня так, словно готовилась расцарапать ногтями мое лицо.

Я уже хорошо знала, что нельзя подводить тетю. Иначе она будет унижать и оскорблять меня, хватая за подбородок и давая пощечины, и пугая сердитыми воплями и детской колонией, где девочки-бандитки только и ждут, чтобы вырвать волосы у такой, как я. Уж лучше ураган, гром и молния, и быстрая смерть, чем унижения от злой тети Светы, моей единственной родственницы.

Ведь мне было одиннадцать лет. И я уже не могла принять мою жизнь, как бессмысленную игру. Я понимала: моя жизнь складывается неудачно, меня ругают, унижают, запугивают, и обо мне не заботятся.

И мне это не нужно, не нужно!

То есть я поняла, что, лишь понравившись тете своим послушанием, я заслужу ее расположение. Нужно было приспосабливаться к сложившейся ситуации. Ведь у меня не было никакой надежды на постороннюю помощь. И я решила подтверждать все тетины слова, какими бы они ни были.

«Да, у меня очень тяжелая болезнь», – тихо и опустив голову сказала я.

И директор сказал: «Бедняжка! Можешь не рассказывать подробности. Поезжай к доктору, если нужно!»

Тетя была довольна его искренностью в выражении чувств. Пожала ему руку. Назвала его самым чутким педагогом в ее жизни.

Мной она тоже осталась довольна. Выйдя назад, на школьный двор, она с улыбкой прошептала: «Изображай больную, дура! Нам это на руку!»

Эта женщина не забавлялась своей выдумкой насчет меня, а расчетливо подсчитывала расходы и прибыль, взвешивая и то и другое.

И я, и директор школы, и все прочие люди были действующими лицами в ее игре. Малейшее несоответствие или натянутость с нашей стороны вызывали в ней раздражение и ярость.

Однако ее милое, доброе, румяное лицо без явных признаков старения и печали на людях не менялось. Это было самое удивительное явление, связанное с этой странной женщиной. Тетя Света продолжала сиять, излучая терпение и благодушие и сохраняя вкрадчивые манеры. И только избавившись от свидетелей или укрывшись в каком-нибудь доме, своем или своих знакомых, она превращалась в бледную, злую, немыслимо испорченную ведьму.

Откуда берутся такие люди? Кто или что делает их такими злыми?

Я тогда не могла ответить себе на эти вопросы…

За полгода я поменяла четыре школы. Невообразимо! Тетя рассказывала школьному руководству, что я вот-вот умру, предоставляла какие-то справки, «основательные» медицинские документы, и директоры и завучи восклицали: «О, конечно! Что вы! Действуйте как считаете нужным, спасайте девочку!»

Выписавшись из одной школы, я поступала в другую лишь через две недели.

Все это время мы усердно «работали». Колесили из одной области в другую, высматривая в поездах пригородного и дальнего следования доверчивых людей, озабоченных своим пошатнувшимся здоровьем.

Я изображала прозревшую, избавившуюся от горба, глухоты, немоты, заикания, недержания, парши, мокрой экземы и всех видов сыпи, тиков, туберкулеза, гепатита, врожденного порока сердца и еще десятка болезней, немочей и дефектов, и люди мне почему-то верили.

Я давала им трогать свои руки, щупать кожу, волосы, ногти, показывала зубы, вытягивала ноги, говоря, что теперь они одной длины, а раньше одна из них была короче. Мне отвечали: «Ах, милая, какое чудо! Какая радость!» И всплескивали руками: «Ох, и бывает же такое! Надо же!» А затем вынимали деньги и отдавали тете Свете.

Я видела: на многих действует простенький платочек на моей голове – символ скромности и смирения. Тетя, конечно, предвидела это.

Я носила платок до наступления морозов, пока однажды у меня затылок не онемел от холода и я не взмолилась: «Я очень мерзну!»

Тетя Света раздобыла теплый платок и осталась недовольна: в нем я выглядела девочкой из зажиточной семьи.

Тогда она нашла для меня серый, грубый «бабушкин» платок, толстый и тяжелый, но когда я надела его, стала выглядеть как нищенка. Тете это тоже не понравилось. И она решила, что я буду носить куртку с капюшоном, а на голове у меня будет все тот же тоненький летний платочек. В нем я была похожа на девочку из простой, но очень хорошей, доброй, трудолюбивой семьи, и всем это было по душе.

Знали бы эти люди из поездов, как мне жилось!

У меня не было своей комнаты, а, по сути, и вообще своей крыши над головой. Я спала, где придется, в углах и на лавках, на сундуках и даже на голом полу. Мыться горячей водой мне приходилось нечасто. За полгода я побывала в бане лишь два раза.

Тетя давала мне тряпочку и ведро холодной воды и говорила: «Протри свое тело, а то от тебя пахнет грязью». Я снимала одежду и вставала в цинковое корыто, холодное и неприятное. Дрожала от холода и старалась поскорее «вымыться», чтобы снова одеться. Белье стирала в такой же холодной воде, хозяйственным мылом.

Через несколько месяцев из-за однообразной и неполноценной еды мое лицо сделалось серым, глаза перестали блестеть, кожа стала сухой. Ведь тетя давала мне только хлеб и кашу, иногда – рыбные консервы. Также нечасто я получала немного сливочного масла. Очень редко – молоко. Меня мучила изжога и горечь во рту, а ночью, бывало, я страдала из-за судорог ног. Было очень больно. Но жаловаться я боялась. Мои жалобы приводили тетю Свету в неописуемую ярость, это была ее самая отвратительная и характерная черта – бешено реагировать на мою даже самую маленькую претензию. Она почему-то думала, что я могу и обязана каждый день извлекать из себя безропотное терпение, а если я не делаю этого, я редкая дрянь. Мы обе видели, что я медленно увядаю. Но я не могла ничего поделать, а тетя не желала.