Дети разлуки - Васкин Берберян Страница 29

– Она была учительницей, образованной женщиной.

– Да, это так.

Они помолчали, глядя друг на друга. На Люси была юбка в складку шоколадного цвета и кремовая блузка с ватными подплечниками. Каштановые волосы вились спереди и были собраны в шиньон на затылке. На худощавом лице с тонкими чертами выделялись огромные голубые глаза.

Неожиданно Сатен схватила книгу Сарояна и перелистала ее.

– Хочешь знать, какая часть меня более всего поразила? – спросила она у подруги дрогнувшим голосом, показывая пальцем текст.

– Какая?

– Та, где говорится, что из всех вещей, которые писатель продал, чтобы купить себе еду, ему более всего не хватало книг. Продать их было для него настоящей болью.

Люси слегка кивнула, поощряя продолжать.

Выражение лица Сатен изменилось, как и тон ее голоса, теперь он был уверенный, даже дерзкий: «Когда писатель умирает, его смерть другая, необычная. Его мысли, его идеи – вот самое главное. Он сетует на реальность, которую покидает…»

Молодая женщина посмотрела на подругу с благодарностью.

«Он знает, что умирает, как всякий человек, но за свою короткую жизнь он хотя бы смог понять мир, который его окружал. Нет ничего хуже, чем умирать в неведении. Спасибо тебе», – прошептала она, опустив глаза.

Люси посмотрела на часы и извинилась: у нее вдруг обнаружилось очень важное дело, о котором она чуть было не забыла и которое непременно надо было сделать именно сегодня. Она спешно попрощалась с подругой и вышла, оставив за собой знакомый аромат роз и корицы.

Фитиль, которая, как всегда, сидела на улице напротив барака, задумалась, о чем таком трогательном могли говорить эти две женщины, что заставило плакать молодую английскую леди прямо посреди улицы.

– Сначала надо подготовить афлеки.

– Что это?

– Дратва, чтобы сшивать подошву. Она слишком толстая и не проходит через ушко иголки, видишь?

Сатен кивнула.

– Поэтому сначала через ушко пропусти нитку, она значительно тоньше, а затем хорошенько скрути ее с дратвой, чтобы они стали как одно целое, вот так, – говорил Сероп, энергично растирая ладони одну о другую. – Смотри, они должны немного распушиться, иначе не скрутятся. Теперь попробуй ты.

Сатен и Сероп работали вместе, сшивая тапочки. У нее уже было достаточно опыта, чтобы помогать ему и таким образом увеличить их небольшое домашнее производство.

Муж объяснял ей, как сшивать носки с подошвой, – самый сложный и тяжелый этап работы.

Близнецы, сидевшие рядом на кровати, наблюдали за ними с почтительным молчанием, будто пытались понять, что именно родители собирались делать со всеми этими нитками, иголками, шильями и всякими прочими штучками, разбросанными повсюду в комнате.

– Тапочки должны быть прочными, – говорил Сероп, протискивая иглу в дырочку в подошве.

– Прежде всего они должны быть красивыми, – сказала Сатен с воодушевлением.

Муж поднял голову и уставился на нее с удивлением:

– Что, разве сейчас они не красивые?

– Но могут быть еще красивее.

Сероп не отрывал взгляда от жены, которая взяла пришивной носок от тапочки и, тыча в него пальцем, сказала:

– Нужно сделать их единственными в своем роде, особенными. Например, я думала вышить здесь сверху цветок, вот как этот, – и указала на виньетку под надписью «калимера». – Я могу сделать это цветными нитками, можно даже написать «добрый день». Представляешь, как здорово было бы читать доброе пожелание каждое утро, надевая тапочки!

Сероп почесал затылок в растерянности. Он просто хотел шить тапочки, мягкие и удобные кундуры, как учил его отец.

– Но я думал отнести их в итальянский квартал, – будто оправдываясь, произнес он.

– Тем лучше, я уверена, что им понравится. Позволь мне сделать хотя бы образец, так и узнаем, как они отреагируют, – настаивала Сатен.

Один из мальчиков наклонился к ним с кровати и с абсолютно взрослым выражением лица стал рассматривать тапочки.

– Что смотришь? – улыбаясь, спросил его Сероп, стараясь сменить тему разговора.

Он погладил ребенка по головке. Это был Габриэль, его любимчик, тот, что с зеленой тесемкой на запястье. Его брат тут же насупился, подполз к отцу и попытался протиснуться между ним и братом, требуя свою порцию ласки. Сероп тихонько отодвинул его, надеясь, что Сатен не заметит.

Но она заметила.

– Пойду приготовлю булгур ^[27], – сказала она с тяжелым сердцем, взяв на руки отвергнутого ребенка. – Иди-ка к маме!

Потом, пока сыпала в кастрюлю зерна пшеницы, всего-то одну жменю, решила, что настало время прекратить этот маскарад. Завтра же она снимет эти дурацкие тесемки с ручек детей. Она и так слишком долго это терпела.

Квартал Гамбетта, заселенный в основном итальянскими эмигрантами, находился рядом с Сан-Дионисио, в восточной части города, откуда дорога вела в Афины. Диаспора, насчитывавшая несколько тысяч человек, выходцев из Апулии, Кампании и Калабрии ^[28], обосновалась в Патрах в конце девятнадцатого века. Торговля и рыболовство в относительной близости от исторической родины склонили этих людей к эмиграции. И не только. Среди них было много потомков античных колонистов из Великой Греции. Они считали себя греками и гордо говорили на архаичном дорическом ^[29] диалекте, напоминавшем о тысячелетнем языке.

Итальянцы, жившие в Патрах, пользовались большим уважением у местного населения. Они были прекрасными мастеровыми, успешными торговцами, учеными, архитекторами. Они несли с собой аромат Европы, такой привлекательной и обожаемой греками, лишь недавно освободившимися от турецкой гегемонии.

– Добрый день, чем я могу вам помочь? – спросил у Серопа продавец, выходя из-за стойки. Это был молодой мужчина в отлично скроенном костюме.

Сероп стоял не двигаясь, любуясь интерьером магазина. Попав в итальянский квартал, он стал спрашивать, как пройти в обувную лавку синьора Капуто, и довольно быстро нашел ее, потому что это был самый роскошный магазин в городе.

– Синьор? – повторил настойчиво продавец, не сводя глаз с этого худого мужчины, сгорбившегося под тяжестью мешка, перекинутого через плечо, и явно не похожего на клиента.

Сероп напрягся. Мысль, что он ошибся местом, сковала его. Он посмотрел на обувь, выставленную на полках и на витрине. Шикарная, очень дорогая обувь. Зачем здесь его кундуры?