Anarchy in the UKR - Сергей Жадан Страница 29

Над автовокзалом нависал истребитель. Звезды на крыльях размыло дождем, сквозь бетон на постаменте пробивалась сухая трава. Теперь он на своей копейке набирал скорость в обратном направлении, на двигателе закипает кровь, радиатор набит перьями. Возможно, он уже разбился. Мы обошли истребитель и повалились в траву. Автобусов не было. Лирическая история без всяких последствий.

9

Духи приходят на мой гашиш. И тут Билый вернулся. Мы лежали в траве, ходили к автовокзалу пить воду, ходили в город за пивом, несколько часов валялись под нашим истребителем с размытыми звездами, пока Билый не вернулся. Кандидат исторических наук, он-то уж точно понимал, что когда подворачивается хоть малейшая возможность выбраться в такие психоделические места с героической историей и кумарным настоящим, то возможностью этой стоит воспользоваться на все сто; можно сколько угодно писать исторические романы, проливая в них кровь ни в чем не повинных вурдалаков, а все же стоит хотя бы раз в десять лет бросить все и приехать в безымянный степной городок, где пыль перекатывается по центральной площади и возле единственного бара сидят местные плантаторы и пьют прозрачную, как небо, водку, где под истребителем уже несколько часов тебя ждут твои друзья, и друзьям твоим без тебя с каждой минутой становится все печальнее, а от алкоголя — с каждой минутой лучше, и если ты приедешь вовремя, то застанешь их в чудесном приподнятом состоянии, которое способствует дружеской беседе и дальнейшему передвижению. Под вечер мы добрались до Дибровского леса.

Билый обещал показать нам дуб исторического значения, под которым будто бы Махно и назвали батькой. Приехав в Дибровку, познакомившись попутно с политически подкованным водителем, который нас подвез и прочитал нам краткий курс местной вкпб, мы с удивлением узнали, что вышеупомянутый нами дуб пару лет назад сожгли пионеры, праздновали там что-то свое, пионерское, может день рождения Ленина, не знаю, ну и сожгли его, узнали также, что местный музей кое-как тлеет, но директор его сука последняя, нагибает всех с этими ебаными выборами и меньше всего думает о батьке Махно со всеми его дубами, одним словом, ситуация складывалась не в нашу пользу; мы вышли из Дибровки и пошли прямо в лес, думая себе приблизительно так — ну хорошо, думалось нам, дуб эти сраные пионеры сожгли, ладно, дети, что с них возьмешь, директор сука, тоже можно понять, нагибает с выборами, тоже ситуация знакомая, но даже он, этот патологический директор, который продал честь, совесть и историческое предназначение в обмен на жирное клеймо админресурса на своих директорских ягодицах, — даже он не может нам запретить залезть в этот лес и пробыть в нем столько, сколько уж нам захочется, а уж сколько нам захочется, это сугубо наше дело и касается оно только нас, ну, возможно, еще лесника.

Мне приходилось ночевать в разных местах и при разных обстоятельствах. Я ночевал несколько ночей на львовском вокзале на пачках с фашистскими газетами, которые я туда привез для распространения, я ночевал на украинско-венгерской границе вместе с группой старшеклассников, которые ехали куда-то на экскурсию, думая, очевидно, что я тоже еду на экскурсию, я ночевал пьяный на речном пляже, и вокруг меня ходили спасатели и отдыхающие, не зная, утонул я или еще нет, я ночевал на скамейках в парке и в зимних электричках на станции Пятихатки, не имея возможности оттуда выехать, однажды я ночевал в пионерском лагере на столе для пинг-понга, мы с приятелем заехали туда для прохождения педагогической практики, но вожатые, выпив весь наш спирт, сказали нам, что оставаться здесь не обязательно, да и для детей так будет лучше, так что мы можем ехать, и мы улеглись на стол для пинг-понга, с разных сторон сетки, и наутро действительно поехали оттуда, спать целый месяц на пинг-понговом столе нам не светило; это нечто большее, чем приключение или интересный случай, приключение — это когда ты попадаешь среди ночи в свой гостиничный номер, имея ключ, и находишь в своей постели нескольких незнакомцев, это приключение, я согласен, а когда у тебя нет ни ключа, ни гостиницы, ни незнакомцев, когда ты вообще не имеешь ни малейшего представления, как дотянуть до утра в ситуации, в которую ты попал, это уже не приключение и не интересный случай, это твоя жизнь, как она есть — без прикрас и лишнего пафоса, ты просто продавливаешь пространство своим присутствием, вырываешь для себя ровно столько места и тепла, чтобы не замерзнуть за ночь; мы сворачиваем с лесной дороги, долго идем, наконец находим поляну, притаскиваем дрова и разводим костер. Сначала мы выпили все, что у нас было, потом нам показалось, что этого недостаточно, и мы начали добивать драп, даже друг Билый, кандидат исторических наук, который все эти дни воздерживался и ограничивался самогоном местного производства, тут что-то попустился, расслабился, покурил с нами и стал рассказывать о самураях и их кодексах чести. На кодексах чести я и заснул.

Проснулся я где-то в пять. Лешка дрых на спальнике, друг Билый сидел возле угасшего огня и смотрел в лес, что там? спросил я, кто-то ходит, тихо ответил он, давно? спросил я, давно, ответил Билый, всю ночь, хорошо, говорю, ложись спать — я их постерегу. Он сразу же заснул, а я занял его место и стал смотреть, кто же там ходит меж деревьев. Смотрел я часа два.

Однажды, ночью, под травой, я сидел на берегу моря и разглядывал волны, я пытался их увидеть, но видел лишь темноту, которая двигалась совсем рядом со мною и которая могла ежесекундно неосторожно зацепить меня, свалить своим хвостом или затянуть щупальцами в свое темное нутро; мне всегда казалось, что когда ты ничего не видишь в темноте, это еще совсем не значит, что в этой темноте никто не видит тебя, поскольку она — темнота — это что-то, что находится вне тебя, ты всегда выпадаешь из нее, тогда как у того, кто остается в ней, всегда удобная позиция для рассматривания тебя, ведь темнота — она только с твоей стороны темнота, с его стороны это уже что-то другое, что-то, чего ты не можешь увидеть, а потому и понять. И теперь, когда я сидел возле угасшего костра, что остывал, и холодел, и терял свое тепло, словно большая пицца, я думал, кто именно мог ходить целую ночь вокруг нас, у меня такие вещи, возможно, притупились, а вот Билый дунул и что-то такое за этими соснами увидел, интересно, кто это мог быть? Души лесников? Наверное, души лесников, или души пионеров из соседнего лагеря, пионеров, которые убежали давно, много лет тому назад, из уютных пионерских палаток в лес, питались какое-то время кореньями и мухоморами, от чего постепенно теряли свое пионерское обличье, становились неприкаянными душами, еженощно приходили на огонь в лесу, не осмеливаясь подойти ближе, чтобы не встретиться с пионервожатым.

Все те, чье присутствие ты чувствуешь рядом, ищут у тебя поддержки, нуждаются в твоем соучастии, ты все время ловишь на себе их взгляды, которые вас объединяют. Но, проснувшись однажды в незнакомом месте, одинокий и растерянный, ты вдруг остро ощущаешь рядом с собой еще чье-то присутствие, ты никогда не сможешь увидеть того, кто рядом с тобой, но он при этом никогда не пройдет мимо тебя; скажу только, что я взаправду готов был увидеть тени и услышать голоса из-за сосен, ведь я их не видел только потому, что я не знал, что именно я должен увидеть, по каким именно признакам я должен их распознать. В отличие от меня, они знали всё, они видели меня и моих друзей, они чувствовали нас, мы светились им в их темноте, не принадлежа ей, не западая в нее, светились всей своей кровью, которая стояла в нас, как ртуть в термометре, по ней они нас и ощущали, на ее розовый свет они выходили из-за теплых стволов и останавливались в отдалении, протягивая к нам руки, пытаясь у нас что-то отобрать, пытаясь нам что-то оставить. Попробуй, вдруг ты сможешь научиться различать их по теням, по запахам, по тишине вокруг тебя, которую они наполняют собою, которой им совершенно достаточно, чтобы находится все время рядом, оставаться незамеченными и неузнанными, вдруг ты научишься отличать их дыхание, которое — вот сейчас, слушай — похоже на дыхание деревьев, на дыхание сосен, такое же спокойное и размеренное, разве что немного теплее, это от их голоса, от того, что они тебе что-то говорят, что-то очень важное, что-то такое, что ты можешь услышать только во сне, или только на записях, которые ты слушаешь, только среди черной утренней тишины, поскольку то, что они говорят, это и есть тишина, вязкая сплошная тишина, наполненная изнутри их голосами.