Цветы тьмы - Аарон Аппельфельд Страница 29

– Излишняя выпивка вредна для здоровья, – отвечал папа.

– И тот, кто заботится о здоровье, в конце концов заболеет.

– Лежать в больнице – удовольствие незавидное.

– Все мы рано или поздно там будем, – провозглашал победным голосом извозчик.

Папа любил извозчиков. Он прислушивался к их просьбам и признаниям, иногда пытался слегка развеять их надуманную самоуверенность, но тут, разумеется, ничего не помогало, и они упрямились, скалой стояли за свой образ мыслей. В конце спора они говорили:

– Евреи упрямый, жестоковыйный народ, они своего мнения не меняют. Услышав эту фразу, папа разражался хохотом и говорил:

– Вы правы.

– И что мне толку от того, что я прав? – говорил извозчик и смеялся вместе с папой.

Но на этот раз было по-другому. Мама смотрела на Хуго в недоумении, как будто спрашивая:

– Почему ты мне не рассказываешь, что с тобой происходит?

Хуго уклончиво сказал:

– О чем рассказывать? Я был в Марьянином чулане.

– Это я знаю, это ведь я привела тебя к ней, но что ты там видел, что слышал, как проводил время?

– Это долгая история, – ответил он уклончиво.

– Мы когда-нибудь удостоимся услышать от тебя всю эту историю?

– Да что тут рассказывать? – попытался он снова увильнуть.

– Нам все интересно, – сказала мама со знакомой ему интонацией.

– Бывали дни длинные, как преисподняя, и дни короткие, как дуновение ветра, – ответил Хуго, радуясь, что нашел подходящие слова.

– Я не представляла себе, что получится еще прийти сюда.

– Невозможно забыть лето в Карпатах! – Речь вернулась к Хуго.

– Слава Богу, что мы снова вместе.

– Ты веришь в Бога? – он обрадовался, что в состоянии спрашивать, а не только выслушивать вопросы.

– Почему ты спрашиваешь?

– В нашей предыдущей жизни я не слышал, чтобы ты говорила „слава Богу“.

– Моя мама, твоя бабушка, иногда говорила „слава Богу“. А теперь я позволяю себе говорить ее языком, ведь в этом нет греха?

Тут вмешался папа – одетый, кстати, в белый костюм, придававший его фигуре ненавязчивый лоск – и сказал:

– Верования не приобретают и не переменяют с легкостью. Я остался тем, кем был.

– Я не верю своим ушам, – сказала мама и подняла голову.

– Разве я изменился? – спросил папа мягким голосом, чтобы разрядить создавшуюся напряженность.

– По-моему, все мы изменились. Ты около двух лет провел в рабочем лагере и строил мосты через реку Буг, Хуго был у Марьяны, а я работала как батрачка в поле. Разве это не изменило нас?

– Я чувствую, что постарел, но не переменился.

– А я изменился, – сказал Хуго и тронул крестик, висевший у него на груди. – Этот крестик спас меня.

Это заявление лишило родителей дара речи – так изумило их сказанное сыном, и ясно было, что они не будут больше спрашивать его, что и почему.

35

Марьянины муки без выпивки продолжались целый день. Каждое утро после завтрака Хуго подает ей бутылку, она делает несколько длинных глотков и говорит:

– Ты мой секрет, ты мой эликсир жизни, ты меня оживляешь.

Ради предосторожности она опрыскивает свое тело и одежду духами, говоря при этом:

– Никто не почует, что я выпивала.

Когда она грустна или подавлена и ей совсем невтерпеж, она говорит:

– Только один глоточек, не больше.

Хуго протягивает ей бутылку, она глотает и шепчет:

– Быстренько прячь бутылку, чтоб я ее не видела.

Когда ее товарки обнаруживают, что она выпила, они укоряют ее:

– Снова согрешила?

– Только глоточек.

– Поостерегись, у мадам нюх как у собаки.

Иногда в Марьянину комнату заходит ее подруга Кити. Кити очень маленького роста и похожа на девушку, которую по ошибке занесло сюда из школы. Она изящна, весела и развлекает своих товарок, и у нее, как выясняется, есть собственные клиенты, которые выбирают только ее.

Кити любит рассказывать о своих ощущениях, и иногда она повествует о них пространно и в подробностях. Марьяна и ее подруги о своих ощущениях не говорят. Их впечатления чаще всего выражаются одним словом или короткой фразой: „Скотина, отвратительный, мерзкий, чего еще можно ожидать от необузданного быка? Меня тошнит от него“. Лишь в редких случаях можно услышать: „Принес мне коробку конфет; рассказал о своем доме в Зальцбурге“.

Из их рассказов Хуго узнал, что в городе есть специальное подразделение, занятое охотой на евреев. Каждую неделю они отыскивают еще нескольких. Большинство из них казнят, а некоторых пытают до тех пор, пока они не выдадут убежища, где прячутся их знакомые. Немцы намерены истребить всех до последнего, услышал Хуго, и мурашки поползли у него по спине.

В один из дней дверь чулана открылась, и вошла Кити.

– Я пришла поглядеть на тебя, Марьяна мне много о тебе рассказывала.

Хуго встал, не зная, что сказать.

– Бог ты мой, ты одного росту со мною.

– Мне скоро будет двенадцать.

– А я в два раза старше тебя, и даже чуть побольше. Что ты делаешь целыми днями?

– Ничего. А что тут можно делать?

– Ты не читаешь? Евреи любят читать, разве нет?

– Я думаю, иногда фантазирую.

– Ты боишься?

– Нет.

– Марьяна рассказывала мне о тебе. Она тебя любит.

– А ты довольна здесь? – осмелился он спросить.

– Такая у меня жизнь, – ответила она с трогательной простотой. Помолчав, она добавила:

– Я сирота, вот уже двадцать лет сирота. Тут мой дом. Тут у меня подруги.

– И сестер у тебя нет?

– Я единственная дочка, – ответила она и хихикнула.

В школе, где учился Хуго, были девочки ее роста и похожие на нее лицом, но Кити не девочка, она почему-то напомнила ему Фриду. У той тоже было девчачье лицо. Последний раз он видел ее стиснутой между высылаемыми, она махала своей соломенной шляпой.

– Не скучно тебе? – спросила она тихонько.

– Нет.

– А мне было бы скучно. Мне необходимы подруги. Ты симпатичный парнишка, и неудивительно, что Марьяна тебя любит.

– Я ей помогаю, – уклончиво ответил Хуго.

– Чем?

– Чем могу.

– Очень мило с твоей стороны, – сказала Кити. – Я еще приду навестить тебя. А теперь мне нужно уходить.