Аргидава - Марианна Гончарова Страница 29

– …и вот пусть тогда попробуют не прийти!

В тот злополучный день, слушая пьяные мудрствования отвратительного и чужого ему человека, Сашка дал себе слово, что когда-нибудь он уйдет из этого дома. Уйдет навсегда. И никогда больше не вернется. Уйдет. От страшного этого беса, от забитой, несчастной, измученной и, как потом оказалось, неизлечимо больной тетки.

Спустя год она не проснулась утром. И Сашка страдал оттого, что абсолютно ничего не чувствовал, когда ее провожали. Ничего. Кроме упрямого, все возрастающего желания – уйти из этого дома, бежать от него и никогда больше…

Первым потрясением был факт, что открыла им дверь бывшая соседка Маши тетя Катя, а в квартире обнаружился и принаряженный младший сын ее Варерик:

– О! Машка?! Ты как сюда попала? Ну заходи, раз пришла!.. А это кто?.. Стоп, знаю, это Игнат, Асин брат, – проявил неожиданную осведомленность Варерик.

Катерина тоже узнала Машу.

– Никак Ленкина девочка? У тебя мама – Лена? Худенькая такая, да? Учительша? А помнишь, мы рядом жили? В желтом доме. Помнишь?

Следом за тетей Катей и Варериком из боковой комнаты вышел сам именинник Корнеев.

– Ооо! – воскликнул он приветливо. – Молодежь пришла. Катерина, это друзья моего Александра. Наконец мой племянник попал в хорошую компанию образованных и культурных людей. Да, ребята? Ну что, знакомиться давайте по-настоящему. И гитару взяли! Молодцы. Проходите-проходите, дети. Только вас и ждем.

Появились и другие гости – две пары супругов: тихие, стеснительные, какие-то незаметные, линялые.

В суете все стыдливо рассаживались за пышно, по-царски накрытым столом. Сашка, отодвигая стулья, думал: «Это надо же, чтобы на семейное торжество некого было пригласить. Зазвал чужих ему людей. Урод…» – вяло размышлял он, рассаживая гостей. Маша с удивлением разглядывала разложенные как в музее, строго по этикету, невиданные, зеленого цвета с гранением бокалы, рюмки, салфетки льняные в кольцах того же металла, что и ножки у бокалов и рюмок, тщательно начищенное, явно несовременное, явно антикварное добротное столовое серебро у тоже непростых фарфоровых тарелок на подтарельниках. Игнат пихнул Машу ногой под столом, потому что та уже слишком откровенно уставилась на стол. Машка же, нахмурившись, разглядывала серебро и вдруг каким-то чутьем поняла, что знает, знает, откуда оно и чье.

На праздничный обед чуть запоздали какие-то две или три одинаковые, похожие друг на дружку женщины, «кадровички», как шепнул Сашка. С одинаковыми прическами, оживленные, они с готовностью принялись звонко хохотать и охотно выпивать. Был еще приземистый угрюмый дядечка, то ли корнеевский шофер, то ли какой-то верный своему хозяину служака-подчиненный, настолько незаметный, что после ни Маша, ни Игнат не смогли вспомнить его лица. Корнеев называл его как-то странно, то ли Клей, то ли Пэвэа. Тот сидел на уголке, крохотные икорные корзинки и хлеб доставал с помощью вилки. Ел жадно, уткнувшись глазами в стол, руку с вилкой держал на колене. Ножи остались лежать у его тарелок, как и лежали.

Когда рассаживались за столом, именинник подошел к Варерику, усевшемуся напротив Маши, тыркнул его в спину, и тот, не спрашивая ни о чем, послушно и быстренько передвинулся на соседний пустой стул по левую руку от хозяина, а с другой стороны Корнеев усадил Сашку-племянника. Тетя Катя же выполняла свои обязанности – приносила, подавала, уносила, меняла, бегала из кухни в комнату. Под фартуком было надето нарядное светлое платье, да и причесалась в парикмахерской по случаю торжества, вставив в прическу пошлый искусственный цветок.

Маша, смутившись под малопонятным скользким, тяжелым взглядом Корнеева, опустила голову и стала внимательно разглядывать вилку, вспоминая, как однажды зимой, сидя с Мирочкой в одном кресле у нее дома, когда в районе погас свет, они вдвоем при свече разглядывали в лупу клеймо с бегущим страусом, подробную, тщательную маркировку на обратной стороне маленькой десертной двузубой вилочки – голову волка в огне – и гравировку – мелкую, тонкую, изящную копию подписи владельца.

– Нравится? – утробным хриплым голосом спросил именинник, повеселевший после первого же тоста, произнесенного им же.

Маша пожала плечами, не подымая глаз.

– Вы, молодежь, ничего в этом не понимаете. Не такая это старина, конечно, так… конец девятнадцатого века, зато подлинность, сила, мощь настоящего серебра! Берешь в руки – любая трапеза становится пиршеством богов. Посмотрите-посмотрите, – Корнеев ножом указывал Маше через стол на вилку в ее руке, – там стоит лотовое пробирное клеймо Австро-Венгрии. Выполнено из серебра тринадцать лотов, а это, смею вам сказать, барышня, восемьсот двенадцатая метрическая проба. – Корнеев стремительно пьянел. – Мне по случаю и очень недорого достался весь набор. Не хватает только…

– …двух десертных вилочек. – Маша подняла голову и твердо посмотрела в безобразные выпуклые, с кровавыми прожилками глаза Корнеева. – Извините, нам пора. Я вообще совершенно не могу понять, – бормотала она, – как мы сюда попали. В этот дом. К этому вот столу. К этим вот вилкам. Пойдем, Игнат.

Маша резко выскочила из-за стола, стащила с гнутой спинки стула свой вязаный жакетик и, взмахнув им, чуть не спихнула на пол драгоценную фарфоровую фруктовницу. Та, на витой ножке в виде танцующей девушки-пастушки, прокрутилась на углу стола и, растеряв в своем диком фуэте виноградные гроздья, все-таки удержалась. Корнеев взвизгнул и беспомощно протянул к фруктовнице руки. Маша вылетела из квартиры. Следом, на ходу укладывая гитару в футляр, выскочил Игнат.

– Ну зачем ты? Не могла промолчать?

– Он их украл. Он эти приборы украл. – Маша еле сдерживалась, чтобы не разреветься, ее знобило и трясло как при температуре, сводило зубы и сильно тошнило.

– У кого? – опешил Игнат.

– Он украл их у Миркиной семьи.

Дядя Миша, Миркин отец, рассказывал, что его прадед, один из главных поставщиков Дунайского пароходства, держал буфет в Измаиле. Это был такой респектабельный буфет, куда там всяким ресторациям, и не сравнится, рассказывал дядя Миша. Считалось неприличным заходить туда дамам без перчаток и шляп, офицерам – одетым не по форме. Прадед поставлял на все суда Дунайского пароходства свежайшие продукты. Его знали в Измаиле, его чрезвычайно уважали и любили. Он, человек без образования, много трудился, был порядочен, честен, заслужил безупречную репутацию для своей фамилии на долгие годы и сумел прожить насыщенную событиями, встречами, новыми знакомствами и трудом счастливую жизнь. Любящая жена, прабабушка дяди Миши, семеро красавцев-мальчиков – все учились в университетах: в Одессе, в Черновицах, во Львове, в Киеве и даже в Вене. На праздники мальчики съезжались к родителям в Измаил, умные, красивые, надежные, владеющие несметным количеством языков, смешливые – гордость и радость, – родители не могли налюбоваться.

– Это самое серебро принадлежало ему, прадеду Миркиного отца. А та легкая, изящная гравировка – это его личная подпись, – стуча зубами от озноба, кутаясь в Игнатов пиджак поверх своего жакетика, продолжала Маша.