Левый полусладкий - Александр Ткаченко Страница 29

Тут я сообразил, в чем дело, и рассказал ему об уроках и о единственном поцелуе. «Господи! — сказал облегченно Фрэд. — Я так и думал! Я так ей и сказал, что это традиция у русских целоваться на прощание и никакого тут секса…» «А что случилось?» — недоумевая спросил я. «Она принесла мне заявление, в котором говорится, что ты пытался ее изнасиловать», — сказал Фрэд. Холодок пробежал по мне. «Я разубедил ее, она порвала заявление, я сказал, что это традиция русских, что… В общем, скажи спасибо, что она принесла его мне, а не послала в госдепартамент. Там бы не стали разбираться, а просто занесли бы тебя в специальный компьютер, и ты уже никогда бы не смог получить визу в США. Да, и еще, Александр, все подобные уроки с ней или с другими проводи только в библиотеке или в людном месте, на всякий случай», — бросил мне вдогонку Фрэд.

Естественно, ни о каких уроках уже и речи не могло быть. Я встречал Билли в компании ее сверстниц, они шептались о чем-то; конечно, это подружки подговорили ее. О, эти беспощадные феминистки! Я шел от Фрэда успокоенный и думал о вопросе изнасилования у нас в России. Вот бы рассказать им: у нас иногда несколько придурков издеваются над женщиной, потом на суде они плачут, и жертва встает и, тоже плача, говорит гордо: «Я их прощаю…» Не поверят.

Однако история с Билли не закончилась, она имела продолжение. Года через два в моей московской квартире раздался такой же длинный и долгий телефонный звонок, как тогда в Америке. Я услышал знакомый голосок Билли! Она прилетела на месяц к друзьям и хотела бы со мною встретиться. Желание увидеть Билли пересилило обиду. В первый же вечер у ее друзей она затащила меня в пустую комнату. Я боялся и руку к ней протянуть, но она сказала: «Расслабься, я стала другой». Мы вышли из комнаты, и в глазах ее была отвага, гордость. Ее шея стала немного полнее, ноги длиннее, и мы на целый месяц забыли все. За это время, между прочим, ее русский стал прекрасен, и я понял, что сделал ценный вклад в русско-американские отношения. Она улетела в Штаты, к себе домой, на прощание бросив мне фривольную фразу в аэропорту Шереметьево, запрещая в дальнейшем (как бы это сказать помягче?) иметь дело с кем-нибудь из женщин, кроме нее…

Ровно через полгода я оказался в аэропорту Кеннеди и тут же начал набирать ее денверский номер. Она была страшно удивлена, но, казалось, обрадована: «Я буду искать возможность твоего прилета ко мне». Через несколько дней я сам нашел такую возможность и попер на «Боинге» в Денвер, радуясь тому, что все получается так романтично, несмотря на странноватое начало.

Билли встретила меня в аэропорту со своей мамой. Позднее я был представлен отцу. При матери она была закрыта, почти официальна, она принимала меня как российского посла, но, думал я, мать скоро исчезнет, и вот тогда… Не тут-то было.

Билли таскала меня по своим знакомым, при попытке уединиться с ней как-то нелепо отказывалась и шептала словечки наподобие «позже». К вечеру она сказала: «Я отвезу тебя туда, где ты будешь спать». Я промолчал, но ощутил знакомый холодок. Наконец мы остались с ней в машине одни, я попытался обнять ее и почувствовал жесткое сопротивление. «Но почему?» — чуть ли не закричал я. Она ничего не ответила и дернула машину так, что моя голова резко качнулась назад.

Мы поднялись в ее небольшую квартирку, где был включен факс, пищали и скрипели всякие электронные штучки-дрючки. Билли ждала сообщений со всего мира для придуманной ею ассоциации не то экологов, не то поэтов. Естественно вспомнив наши московские отношения, я потянулся к ней опять. «Нет, — сказала она, — этого не будет». Мужчине многого понять не дано. Я засыпал ее вопросами: почему? — любовь к другому, отвыкание и черт знает еще что… Но нет! «Зачем же я мчался к тебе через полмира?» — взмолился я драматично и получил вполне русский ответ: что? только за этим? «Ты спи, — продолжала Билли, — а я поеду к родителям, утром заеду за тобой, поедем в Колорадский университет».

Я услышал повизгивание тормозов и позже, лежа на полу чужой денверской квартиры, почувствовал себя полным идиотом. Господи, да как же я этого раньше не понимал, еще в Москве. Ведь я для нее был экзотикой, русским варваром в варварской стране, она всю свою жизнь будет вспоминать, что себе позволяла там, но у себя — ни-ни, чинность, благопристойность. Да за кого же она меня принимает? Вот здесь весь мир для меня стал стремительно делиться, и дальше я почувствовал себя человеком третьего, четвертого, двадцатого мира. А я-то думал, это я с ней, но оказалось — она со мной, и в этой игре я никогда не буду победителем.

Через несколько дней я улетел в Нью-Йорк, вполне удовлетворенный литературным успехом в университете, но мужское самолюбие было задето. Правда, ненадолго.