Очередь - Ольга Грушина Страница 29

Там ее часа три спустя и застал Сергей; она сидела на краешке кровати, обхватив колени руками; костяшки пальцев побелели от напряжения.

— Что-нибудь не так? Ты не заболела? — спросил он.

Она помотала головой, но не встретилась с ним глазами. Ее ресницы слиплись от влаги.

— Я знаю, с мамой нелегко, но судьба ей выпала печальная, Сережа, — прошептала она. — Спасибо тебе за… ну… ты понимаешь.

У него в горле желчью застрял стыд.

— Совершенно не за что, — сказал он, а позже, когда она уснула, вылез из постели, покинул спальню и спрятался в темноте кухни.

Он думал о том состоянии радостного ожидания, которое день за днем сжимало его в тисках, с самого пробуждения и до наступления вечера, — и о накатывающих наконец-то вечерах, звонких и глубоких, чьи синие спирали полнились пением Павла и пылкими спорами с Владимиром Семеновичем на темы музыки, мужества, избранности и многого другого, чего он никогда раньше не пытался выразить словами, — и о легкой поступи Софьи, чьи каблучки еженочно гравировали карту таинственного города, его родного города, в котором он жил столько лет и который он уже не узнавал сквозь мягкий дождь опадающих лепестков, сквозь дымку его почти полного счастья; и каждый вечер, когда он провожал ее домой, беседуя с ней о предстоящем концерте, или любимых композиторах, или прочитанных в детстве книжках или просто ни о чем, его счастье все разрасталось и разрасталось, до того самого момента, когда дыхание вдруг болезненно перехватывало, а она, тихо попрощавшись, уже торопливо взбегала по ступенькам крыльца, и ее шаги — раз ступенька, два ступенька, три ступенька, и четвертый шаг, проглоченный стуком входной двери, — шаги ее ложились на черную страницу тишины, как ноты неуловимой партитуры, которую он силился расшифровать и сберечь в памяти, чтобы хранить в сердце хоть малую толику своего счастья, нетерпеливо ожидая следующего вечера, следующей прогулки…

Время перевалило за полуночный порог. Над тротуарами, исходя тусклым туманом, плыли шары фонарей; поодаль выясняли отношения собаки, и где-то на соседней улице пьяная драка взрезала темноту блеснувшим осколком бутылки, всплеском фар на лезвии ножа, — а он все сидел, не двигаясь и, казалось, не дыша, пока не слился воедино с весенней ночью, бродившей мучительными, радостными, безрассудными желаниями, полнившейся необъятной, бессловесной надеждой; и когда Александр пробрался на кухню в третьем часу ночи и, не включая свет, полез в буфет, он принял отцовские ноги за длинную тень от стула, споткнулся и чертыхаясь растянулся на полу.

4

— У моих предков крыша едет, — говорил Александр следующей ночью, загораживая от ветра мерцающий огонек спички. — Эта очередь их уже достала.

— Радуйся, что со дня на день от них свалишь. — Николай сверкнул зубами. — Можно вещички собирать, дружище.

— Это точно, — пробормотал Александр.

Некоторое время они курили в молчании — две светящиеся точки в прохладной мгле, разбавленной бледными квадратами ближайших окон (фонарь накануне перегорел); к запаху дешевого табака примешивался химический запах бензина и еще какой-то другой, который он сразу не мог опознать, — запах острый, чистый и не лишенный приятности.

— Знаешь, я вот думаю, — нарушил он молчание, — неужели все эти люди убили столько времени ради каких-то билетов? Даже интересно узнать, что это за деятель — как там его? Уникум какой-то, не иначе.

По шороху куртки он понял, что Николай пожал плечами.

— Я лично за бабло стою. А ради труса поганого — дудки. Он ведь отсюда драпанул, как только жареным запахло, так? Зуб даю, снюхался за бугром черт-те с кем — там же одни извращенцы, прямо рвота!

Александр нахмурился. Под левым глазом Николая ему привиделось новое штормовое облако, но в темноте он бы за это не поручился. Николай опять пожал плечами, потряс пачку «беломора», заглянул внутрь, перевернул, потряс с удвоенным остервенением, потом сплюнул и отбросил ее в сторону.

— Зараза. Ладно, я отлучусь ненадолго. Если эти гаврики снова надумают без меня начать, скажи, что я им башки поотрываю. Ты сам-то как настроен?

— Я вчера все проиграл, — неохотно признался Александр.

— Могу одолжить.

— А как я расплачиваться буду? Отец перестал мне деньги давать.

— Не дрейфь, что-нибудь придумаем! — прокричал Николай с противоположной стороны улицы.

Александр все еще смотрел ему вслед, когда у него за спиной зашаркали медлительные шаги; краем глаза он заметил неуклюжее, натужное движение. Тень распрямилась.

— Будьте любезны, придержите, пожалуйста, на минутку мою очередь, — попросил старческий голос.

В ответ Александр буркнул что-то невнятное. Стоявший за ним старикашка обычно держался замкнуто и никогда не лез с разговорами. Удаляющийся стук его палочки царапнул тротуар вдоль хребта очереди, унося прочь — как Александр догадался, хотя удостовериваться не стал — брошенную Николаем на землю пустую пачку от «беломора». Найти урну старикан сумел не сразу, а когда вернулся на свое место, Александр, не глядя, почувствовал, как темная, длинная фигура в неказистом пальто подалась вперед, и с досадой подумал: сейчас будет нотации читать — типа, что сорить некультурно, а курить вредно… И все же, в каком-то безотчетном, неловком порыве — отчасти любопытства, отчасти враждебности — он обернулся.

Сумрак затенял сухощавое, опрятное, чисто выбритое стариковское лицо; только два слепых овала вспыхнули текучей белизной в свете фар проезжающего автомобиля — и тут же погасли.

— Вы знаете, это не соответствует истине, — спокойно сказал старик, поправляя очки.

— Что не соответствует истине?

— То, что ваш знакомый говорил о Селинском. Это неправда.

— Выходит, он не извращенец?

— Он не трус, — мгновение помедлив, ответил старик.

— А, значит-таки извращенец? — выпалил Александр и тут же об этом пожалел, но в этот миг очередь перед ним закишела, загорланила, дернулась, споткнулась; откуда ни возьмись появился Николай и бросился разнимать драку — которую, вполне возможно, сам же и затеял — и все закричали и забегали; а вскоре, беззлобно переругиваясь, приятели Николая уже поволокли на тротуар пустые ящики и, как и в прошлые ночи, расселись перекинуться в карты.

И в эту ночь Александр опять к ним присоединился — и опять проиграл, причем на этот раз уже не свои деньги; проиграл он и на следующую ночь, потом еще и еще, а через неделю Николай со своими обычными прибаутками забрал у него в погашение долга нож и сказал, что отыграть его можно в любое время, было бы желание, а нет — так взять попользоваться на денек-другой, если нужно; и хотя отдавать нож было невыносимо, спорить он не стал, потому что, во-первых, проигрыш есть проигрыш, а во-вторых, — и это главное — в тот момент, когда он протягивал Николаю нож, Александр вдруг понял, хотя и нахмурился для виду, как полюбились ему эти ночи: бодрящий холодок, оживляющий воздух после полуночи, свобода безделья, когда не нужно никуда спешить, не нужно следить за временем, когда можно оставаться невидимым и вольным в своем собственном, секретном закутке тьмы, который он делил с этими обветренными, опасными людьми; как нравилось ему бодрствовать, впитывать жизнь обостренными чувствами — и знать, что в это время по всему городу в одинаковых уродливых домах на фоне освещенных окон дергаются безликие марионетки, уродливо разыгрывающие один и тот же предсказуемый, уродливый фарс, пока горящие подмостки окон не начнут подгнивать и проваливаться в темноту, ввергая ненавистный город в ступор коммунального сна, — но и тогда, хорошо за полночь, под перегоревшим фонарем останется сидеть тесный, шумливый круг, повязанный терпким духом табака, пота и заморских плодов (по слухам, была тут недавно ограниченная поставка импортных фиников, от которых уцелели ящики, служившие им теперь столами и стульями); и час за часом лица будут складываться в перемежающуюся мозаику света и тени, под ногами начнут перекатываться пустые бутылки, а лучи карманных фонариков заскачут дикими зигзагами, ныряя в стороны, дергаясь вверх и вниз, выхватывая из мрака то мощный подбородок, утяжеленный квадратной тенью, то карикатурные ноздри, дымящиеся пучками желтой растительности, руку, что держит веер карт, руку, что украдкой опускает в карман банкноту, руку, что обрушивает удар, распухающий нос, чьи ноздри текут густой чернотой на очередной небритый подбородок, а над всем этим поплывет тот самый особый запах, острый, чистый, буйный, который он наконец опознал: то был просто-напросто запах умирающей весны, смешанный с крупицей возможного счастья.