Ребенок - Евгения Кайдалова Страница 29

Меня передернуло – я вспомнила Лену: «Представляешь, этот подонок даже не дает мне денег на аборт…» Под определение «подонок» Антон явно не подпадал, но неужели он поступал правильно, как и положено поступать в данной ситуации?

Теперь собиралась с мыслями я. Вряд ли Антон ненавидел меня в это время – лицо у него было просто несчастным.

– Это больно?

– Не знаю.

– Почему мы не предохранялись?!

– Ты говорила… у тебя был конец цикла.

– А потом?

– Ты об этом не заговаривала.

– А ты об этом не задумывался?

– Я думал, ты начала пить таблетки.

– Я не могла начать их пить – ведь цикл тогда так и не закончился.

– Откуда я об этом знал? Я и представить себе не мог, что ты не предохраняешься!

Мы выдохлись, но так и продолжали сидеть, не касаясь друг друга – словно враги по разные стороны баррикады. Через какое-то время к нам обоим вновь пришли мысли – точно неведомый помощник поднес боеприпасы. Не сговариваясь, мы одновременно открыли рот:

– Почему ты…

– Почему ты…

Так же одновременно мы и замолчали – кажется, вопрос был исчерпан. Неожиданно Антон усмехнулся и покачал головой.

– Детский сад какой-то, а? – произнес он, не ожидая моего ответа.

Врач был найден на следующий же день – я позвонила по одному из многочисленных объявлений в газете. Предстояло сдать какие-то анализы, но их обещали сделать сразу, чтобы меня не задерживать. Я записалась на прием на завтра с самого утра, но и это недолгое время ожидания провела, застыв от страха. Вечером накануне операции ко мне зашел Антон. Я разговаривала с ним настолько холодно, насколько могла, и даже если он собирался сказать мне какие-то теплые слова поддержки, то они бы наверняка замерзли на лету. Я испытала облегчение, когда он ушел: теперь ничто не вклинивалось между мной и моей ненавистью к нему.

Назавтра мне пришлось прождать врача около двадцати минут – даже платная медицина не утруждала себя пунктуальностью. Кроме меня, в приемной не было никого, только в кабинете с открытой дверью медсестра расставляла какие-то лекарства в стеклянном шкафчике. Я подошла и встала напротив нее.

– Николай Михайлович сейчас придет, – заверила она, заметив меня краем глаза.

– Скажите, это больно?

– Больно? Нет! Внутривенный наркоз – и все.

Я отошла. Мне не стало легче. Я взглянула на часы: от назначенного времени казни прошло уже десять минут страха. Сколько еще оставалось ждать?

Я стала разглядывать развешанные на стендах вырезки из медицинских журналов. Одна из них до боли задела меня своим названием – как раз на мою тему. Я должна была бы не приближаться к этой статье, но в силу каких-то мазохистских желаний начала читать именно ее:

…на одиннадцатой-двенадцатой неделях истекает последний срок, когда беременность можно прервать по желанию женщины… Будущий ребенок уже начинает в это время свое эмоциональное развитие… Ученым удалось заснять состояние плода в момент произведения аборта: он пятился от инструментов, и лицо его искажала гримаса ужаса…

Рядом был сфотографирован пока еще не расчлененный эмбрион: он напоминал одну огромную голову, к которой крепились нелепо маленькие тельце, ручки и ножки. Было видно даже пальцы, растопыренные широко, как у лягушки.

…К этому сроку уже заложены все внутренние органы будущего человека, в семенных канальцах мальчиков даже есть сперматозоиды… Эмбрион начинает шевелиться, но его вес настолько мал, что мать не чувствует этих движений…

За несколько минут до этого я действительно не чувствовала ничего, кроме страха и изнурительной тошноты. Теперь же я испытала еще и шок: оказывается, там человек! Пусть гораздо меньше, чем на фотографии, пусть у него еще не хватает пары органов, но это настоящий человек, а не только мои тошнота и отчаянье.

…Аборт чреват многочисленными осложнениями и эндокринными нарушениями, последствия которых организм переживает в течение полугода… Также аборт может привести к бесплодию…

Нет, это меня уже не волновало, как и все абстрактное. Меня волновало то, что я вдруг увидела человека, которого должна была убить. Убить за что? За то, что я не пожелала омрачать наслаждение здравым смыслом?

Мимо меня кто-то быстро прошел. Я не обратила внимания. Я думала о том, что должна буду убить человека, не сделавшего мне ни малейшего зла. Этот человек смехотворно мал и не сможет мне сопротивляться, его не оградит ни один закон – это будет расправа с беззащитным. Однажды я слышала, как кричит убиваемая лягушка (в поле ее задели косой)… Это существо не сможет даже закричать, чтобы позвать на помощь, за него не вступится случайный прохожий, а врач – хранитель жизни – с легкой совестью станет ему палачом. Его вообще никто не способен уберечь от смерти, кроме… видимо, кроме меня.

– Проходите, – обратился ко мне из кабинета сухой деловитый голос.

– Кто? Я?

– Вы записаны на прием?

– Да.

– Ваша фамилия – Озерникова?

«Вы собираетесь его убить?»

– Нет, – решительно сказала я и быстро зашагала к лестнице.

Антон смотрел на меня так, как родитель смотрит на сорванца, съевшего банку варенья и уверяющего, что это сделала кошка: со страдальческим терпением и полным неверием в мои слова. Он сидел, опустив плечи и нервно переплетя пальцы.

– То есть ты просто прочла эту статейку и решила: «Ах, как это ужасно, я не могу!», так?

– Получается, что так.

– Ты хоть сама понимаешь, насколько это смешно? Эти бумажки специально там вешают, чтобы такие… такие чувствительные, как ты, на них попадались.

– Я не попадалась, я просто поняла…

– Что ты поняла? Что ты готова родить ребенка и его воспитывать?

О последствиях родов я, честно говоря, не задумывалась.

– Я поняла, что я не хочу, чтобы с ним… с ним что-то делали.

Антон уронил голову и безнадежно ею покачал.

– Чего ты боишься? – спросил он в упор. – Ты же сама сказала, что это делают под наркозом.

– Я не боли боюсь, не в этом все дело…

Сейчас, когда я уже не была под гнетом страха, прошла и моя ненависть. Сейчас я мягко и с надеждой на понимание старалась растолковать Антону, почему сбежала от врача, но чувствовала, что говорю до предела тускло и невнятно. Словно тогда, на экзамене… Что за вечная беда? Почему я могу свободно болтать о чем угодно, но не в состоянии грамотно выразиться в самые ответственные минуты жизни?

– Я не могу убивать человека.

Я произнесла самое осмысленное, на что была способна.