Под сенью Молочного леса - Дилан Томас Страница 29

Перевод О. Волгиной

Под легким навесом, в дурманном поле, необыкновенным весенним вечером, там, где в море качалась обшитая тонкими досками лодка с мачтой из кедра, корму ее устилали клювы и ракушки, шафранный парус был свернут, ребристые весла сложены; где выше чаек в едином полете аист, пеликан и воробей летели к концу океана до первой песчинки вечной суши, там, в круговороте песочных часов катилось в сумрак весны оперенное колесо по идущему вспять году; там, где на вековых камнях покоились по крупице выдолбленные каракули фигур, а игольным ушком, тенью нерва, раной в сердце, разъятыми волокнами и глиняной нитью были подчеркнуты пустые слова одиссеи об опавших лавровых листьях и сгорбленном дубе; в тот миг, когда лунный камень дробился в несметных бессмертных волнах, приносящих гибель, — там и тогда был рожден человек, чтобы дойти до начала. И, пробудившись там, где луна на сильных, зрячих руках, сцепленных за спиной, вознесла его до высот своего взгляда, и горстями выплеснула приливы на штормовое море, он упрямо одолевал преграду вечера, чтобы дойти до начала; словно дикий гусь, он устремлялся к небу и называл имена своих безумств по принесенному ветром списку могил и потоков. Кто же тот незнакомец, что нагрянул и градиной вклинился в лед, над снежными листьями морского куста тянулся к ее волосам и с высоты мачты из кедра проливался северным белым дождем над гонимым китами морем, взметенным до глазных впадин рыбацкого города на плавучем острове? Она блуждала белой солью, а птичье поле парило вокруг нее на одном крыле; в его вечно беспокойном сердце царил вечер; он слышал ее руки среди верхушек деревьев там прятались перья, а она расправляла пальцы над голосами — и мир утопал все глубже в сладкозвучном видении незнакомца, которому снилась трава, водяные твари и снег. Мир был испит до последней озерной капли; хлынули водопадом последние брызги, взбитые в мыльную пену у самой земли, словно небесный дождь отпустил свои тучи, и вот они падают, кувыркаясь, будто манна небесная, состряпанная из мягкобрюхих времен года, вперемежку с тяжелым градом, который рушится, рассыпая облако, повисшее то ли цветком, то ли пеплом, то ли взмахом гребненогой птицы, пожирающей падаль, рушится сквозь пирамиду, возведенную до хлябей небесных, где ласков неспешный поток окутанных дымкой листьев. Посреди волшебства, в глубоком море, был человек берега, исхлестанный волосами до самых глаз над исполинской грудью; его напряженные чресла звенели от ее голоса; белые медведи уплывали, а моряки тонули от сложенных ею песен, извлеченных ее руками и небылицами из его вставших дыбом волос; она лишала его страх слуха, и, не смолкая, звала к свету сквозь чашу змеисто-волосого голоса, все обращавшего в камень. Откровение оглядывалось назад через пронзенное плечо. Откуда она явилась из последней искры здравого смысла, или ее выплеснул первый китовый фонтан водной страны? Из последнего вселенского пожара, из пляски погребального огня, из угасшего светила, чей след еще тлеет, или оттуда, где первая озорная весна сметала на своем пути морские барьеры и кровавые садовые щеколды, увенчанная водой, погасившей свечу в горах? Чей образ метался в ветре, отпечатался на скале, чье эхо бьется в надежде на отклик? Змеились ее волосы цвета оперения иволги. Она пребывала в ненасытном соленом поле, в летописи и в камне, в потемневших скелетах и в море, застывшем на якоре. Она бунтовала во чреве мула. Она медлила в скачущих галопом поколениях. Она была громогласной в старой могиле, а под солнцем усмиряла дерзкий язык. Он угадал ее отверженный образ, нанесенный на карту ядовитой ступней кошмара, обрамленный ветром, рядом с оттиском ее пальца, который отбрасывал на ладонь перепончатую тень; он услышал вопрос прежнего эха: где скрыто мое начало — в гранитном фонтане, затмившем первое пламя, охватившее мир изваяний, или в костре с львиной гривой у порога последнего склепа? Чуть позже в тот вечер один голос сдвинул с места свет и водяные волны, один контур обрел желания, ускользающие туда, где в зеленом море золоченый жук оттеняет след осьминога одним ядом, напитавшим пену, а из четырех уголков карты один херувим в облачении острова своим дыханьем гонит облака к морю.