Валтасар. Автобиография - Славомир Мрожек Страница 29

Шутки ради я много рисовал Лешека и хорошо помню его лицо. Моего роста, худой — все мы тогда были худыми, — бледнолицый, с зачесанными назад светлыми волосами — в ту пору еще густыми, что имело значение для его сценической карьеры. Довольно бесцветные маленькие, близко посаженные глаза, такие же бесцветные брови, прямой большой нос, пухлые губы и длинный, сужающийся к концу подбородок. Но самая характерная, и покоряющая женщин, черта: две ямочки на щеках, всегда живые и заметные, особенно, когда он улыбался. К этому следует добавить глубокий бас необычного тембра. Лешек слыл в Кракове самым интересным мужчиной и знал об этом.

Мне трудно писать о нем. Мы знали друг друга с первого класса лицея и общались до самого моего отъезда в Варшаву в 1959 году. Одно время виделись не меньше двух раз в день. Он жил на Сверчевского, 17, напротив сада отцов-капуцинов, а я — на чердаке того же дома. Обедали вместе в Доме писателей. В тот период мы были неразлучны. «Молодые львы» — то есть пара начинающих, но самоуверенных сопляков. Он все больше преуспевал в Старом театре, я тоже карабкался все выше.

Время шло, и я все чаще замечал в нем необязательность, непоследовательность, а позже — и упорное нежелание видеть правду. Когда тебе семнадцать, характер не играет большой роли, но потом это становится важно. В случае с Лешеком — все важнее. Постепенно я обнаруживал, что погоня за эффектом, сиюминутным успехом у публики любой ценой стала главной и неизменной чертой его характера. Можно бы списать это на особенности актерской профессии. Но проявлялось и нечто иное — связанное уже не с профессией, а с отношением к жизни.

Поэтому я не хочу больше писать о нем. Все, что знаю, заберу с собой в могилу. Лешек — не исключение. Это касается многих и, в какой-то мере, меня самого.

Жизнь на Сверчевского, 17 очень сблизила меня с Влодеком. Он жил рядом, на Крупничей, 22. Мне достаточно было выглянуть со своего чердака, чтобы увидеть над деревьями в открытом окне пятого этажа его пышную шевелюру с молодецким чубом и тучный торс. Причем обнаженный. У Влодека была привычка — когда температура приближалась к тридцати градусам — ходить дома голышом. Часто я приходил к нему днем, когда он в кухне по всем правилам науки варил в большом котелке какой-то мерзкий кофе с цикорием. Он утверждал, что ему нужно на завтрак около литра этого эрзац-кофе, и больше ничего. Потом он одевался (очень скромно), и мы шли в молочное кафе, где он съедал восемь булок, соответствующее количество масла и яичницу из пяти яиц. Отдав должное его организму, мы отправлялись по делам. По пути обменивались приветствиями с его знакомыми, иногда останавливались поболтать. Влодек таскал с собой рюкзак, набитый книгами и журналами. Останавливался перед книжными лавками, иной раз заходил внутрь. С книготорговцами поддерживал приятельские отношения.

Вечером я возвращался домой, то есть на чердак. Влодек тоже шел домой — писать. Он готовил себя к этому весь день. Было заметно, как возрастает его беспокойство, возбуждение и нетерпение. Откроется ли ему во время работы этой ночью нечто такое, что не открывалось до сих пор?

Влодек был коммунист. Единственный коммунист, которого я тогда знал. Потом их развелось предостаточно. Могу добавить, что Влодек был коммунист-энтузиаст. Уже позже, за границей, я слышал — болтали о нем всякое. Будто он доносил в органы безопасности, невзирая на дружбу, которая у поляков якобы в большой цене. Частично я в это верил, частично — нет, то есть не спешил с выводами. Всякое могло быть. В тот период партия была «наше всё», и преданность ей Влодек считал своим святейшим долгом. Вопреки логике, на все ее указания он откликался немедленным согласием. Тито — предатель? Так точно, предатель. Происки врачей — и уж как-то так получилось, что эти врачи евреи, — против Сталина? Так точно, против Сталина. Я ведь сказал: Влодек был коммунист-энтузиаст.

В период террора Управление общественной безопасности являлось сердцем партии. Название этой священной организации произносили с благоговейным ужасом, о ней старались не говорить совсем или как можно меньше. Причем обе стороны: как партийцы, так и те, кого партия преследовала. Причиной был все тот же страх. Коммунисты, имеющие что-либо общее с УБ [80], натыкались на предусмотрительное молчание остальных. Даже Сталин боялся — страх пронизывал всех, от Сталина до самых низов.

Влодек в беседах со мной не скрывал своих убеждений. Он говорил о них открыто и просто. Язык у него был очень забавный, сочный и чуть-чуть грубоватый, с неожиданными жаргонными оборотами. Я не возражал и не соглашался — мне все это было безразлично. Сохранял свою позу декадента. Он, веруя в «силу марксизма», надеялся, что рано или поздно я попаду в его сети. Двадцатилетний декадент — это смешно, долго под такой вывеской не продержишься.

Иногда доходов от рисунков не хватало мне даже на еду. Я старался как-то пополнить свой бюджет, прибегая к разным способам, легальным и нелегальным. К нелегальным относилась торговля сигаретами. Отец еще получал пайки из американских подарков в виде сигарет «Lucky Strike», но ясно было, что скоро это кончится, поскольку с приходом социализма кончилось все. Отец курил только свои, польские, а я собирал американские, чтобы затем продать их на улице втридорога. Первый опыт прошел гладко. Я отправился к Главпочтамту с сигаретами, упрятанными в маленький чемоданчик, и с колотящимся сердцем продавал их случайным прохожим. Вторая попытка завершилась фиаско. Только я показался у Главпочтамта, ко мне подошел какой-то мужчина и недвусмысленно дал понять, чтобы я «у…вал» куда подальше. Оказалось, что на Главпочтамте — да и не только там — орудовала мафия и пресекала конкуренцию. На том и пришел конец моей нелегальной деятельности.

Я встретил соученика — его отец держал на Звежинецкой улице маленькую закусочную для алкашей и искал кого-нибудь, кто оформил бы для него меню. Судя по каракулям хозяина и уровню графики на листочках с перечнем блюд, помощь требовалась незамедлительно. Я соорудил меню и получил обед.

По знакомству меня приняли в театр статистом. Театр помещался на Скарбовой, в зале профсоюзов. Играли какую-то пьесу Леонова. Вот ее содержание: Советский Союз, 1941 год. На сцене — тюремная камера на оккупированной немцами территории. Разные представители советского общества ждут расстрела. Среди них — героическая учительница, кулак — он теперь обнаружил свою кулацкую сущность, но, тем не менее, его тоже должны расстрелять, — другие несчастные и я, фигура эпизодическая. Умирающий, в лохмотьях, лежу на полу. Учительница стоит. Но что это? Вместо фашистских гадов появляются советские партизаны. Какая радость для узников! Я вскакиваю и, шатаясь от слабости, иду к зарешеченному окошку. Разыгрываю бессловесную сцену, в то время как советский партизан с пэпэша [81]распахивает дверь и дарует нам свободу. Учительница выходит первой, за ней остальные, и последним — я. По дороге вспоминаю о сильных впечатлениях недавних минут, когда, лежа перед учительницей, заглядывал ей под юбку.