Alabama Song - Жиль Леруа Страница 29

Подозреваю, что Таллула, как и я, создавала видимость распущенности, чтобы вызвать шум вокруг своего имени: потому что, если верить написанному, она спала со всем, что только движется, причем сделала это достоянием многочисленных фотовспышек. На этом наше сходство заканчивается: я не актриса, и мне нужно заботиться о дочери.

Тем утром я проснулась радостная: Минни поинтересовалась, неужели я продала одну из моих картин и что вообще случилось, я ответила:

— Нет, мама, но отныне я могу немного лучше защитить себя.

Я позвонила Максвеллу и попросила его связаться с адвокатами Льюиса: в следующий раз, когда он начнет клеветать на меня, я отвечу ему с помощью правосудия. Он даже не подозревает, что я, бедная алабамская дурочка, дочь судьи, внучка сенатора и губернатора, могу защищаться. Что у меня есть свидетели моей порядочности. Большому лжецу придет конец. Адвокаты не ошиблись: г-н Льюис О’Коннор получил уведомление от своего издателя впредь больше никогда не произносить мое имя. «И никогда нигде не писать его?» — «Тем более, уважаемая мэм».

* * *

Я узнала о том, как Таллула посетила свое родовое имение.

В полученной ей телеграмме сообщалось, что она получила роль в фильме того английского режиссера, которого знавала в Лондоне и который недавно приехал в Лос-Анджелес, Альфреда Хичкока.

— Я ничего не понимаю в этом толстом коротышке, в этом гении, — сказала она. — Он эксцентричен, ты ведь знаешь. Он выбирает на роли в своих фильмах актеров-гомосексуалистов и лесбиянок, уверяя, что в их взгляде есть что-то более интересное, двусмысленный блеск, напрямую соотносящийся с самой идеей кинематографа. Когда я встретила его в свое время в Лондоне, он снимал только этот живой фетиш, Айвора Новелло, известного сумасшедшего. Айвор исполнял шлягер, который крутили по радио: «We’ll gather lilacs» [28]. Вся Англия распевала тогда эту песенку. Решительно, наша развращенность не имеет границ.

Моя мать, Минни, никогда не любила Бэнкхедов. Таллуле часто доставалось от нее. Не хочу ничего иметь общего с этой бабенкой. Она может выдумать все что угодно — свалиться смертельно пьяной в канаву или ругаться как извозчик, но все равно в глазах высшего общества она останется порядочной, поскольку принадлежит к семейству Бэнкхедов. Не думаю, что родные могут ее выгнать: занимаясь благотворительностью, если верить ее тетке, Таллула поручила вести свои дела острожной женщине-адвокату.

Говорят, ее карьера на Бродвее началась после того, как председатель Палаты Общин Бэнкхед шепнул пару слов продюсеру пьесы. Происхождение Таллулы оправдывает всё — ее сексуальные шалости, алкоголизм, слишком длинный язык — о! эти знаменитые блестящие реплики мисс Бэнкхед стали самыми изысканными приправами на званых ужинах. У Таллулы коровьи мозги, но это всем нравится. Ей приятно насмехаться над всеми собравшимися за столом журналистами, наиболее опасными писаками Голливуда. Скотт рассказывал мне о вечере у Джоан Кроуфорд. Один опасный, как змея, журналист спросил Таллулу:

— Мисс Бэнкхед, говорят, новый фаворит, этот Кэри Грант, любит сосать. Это правда?

Выпустив ему в лицо мощную струю дыма, она ответила:

— Представьте, я ничего об этом не знаю. У меня он никогда не сосал.

После чего упомянутый журналист-говноед написал, что, соблазнив Дугласа Фэрбенкса-младшего, Таллула теперь спит с его женой, миссис Кроуфорд.

Я не настолько наивна, чтобы отрицать очевидный факт: устроить скандал проще, если ты не рискуешь своим общественным положением. То, что я пишу о Таллуле, в равной степени применимо и ко мне. Просто я уже утратила как общественное положение, так и вкус к скандалам.

Былая слава на лондонских подмостках теперь заставляет Таллулу сильно ностальгировать: девочки, девушки, простые работницы часами ждали ее в темных переулках под дождем.

— Ты не можешь себе представить, они копировали мои движения — настолько же удачно, насколько отвратительно, они коротко стриглись, как я, делая себе каре и проборы сбоку. Они толпились у служебного входа в театр, хором скандировали «Здравицу Таллуле». Знаешь, первый раз я ощутила холодок в спине от всего этого. Потом привыкла.

Да, мисс Бэнкхед, знаю, я тоже жила так. Но была всего лишь статисткой, декоративным украшением, тенью гения.

* * *

Теперь я сама шью себе платья (скажем так: длинные мешки крестообразной формы): чтобы избежать визитов к парикмахеру, сама крашу и укладываю волосы (моя мать с печальной гордостью смотрит на меня, утром и вечером она заплетает свои длинные, великолепные светлые волосы, волосы столетней королевы); я часто посещаю публичные праздники, благотворительные обеды и этот ужасный Женский клуб, где за бесценок толкаю все, что и на чем рисую: посуду декоративные предметы, чаши, блюда, вазы, подстаканники, опять блюда с ирисами, пионами и вьюнками, — интересно, что все эти кумушки с ними делают?

Я задаю себе вопрос: глядя на мою спину в бесформенном платье, мою нищенскую прическу и толстые вязаные носки, не начинают ли они понемногу кудахтать, шептаться: «Вот бедняжка», не иронизируют ли они: «Скоро она закончит, оказавшись нищей на улице, имя которой носит!» Не разражаются ли их христианские души, искупившие все свои ошибки милосердием, всеобщим мстительным смехом? Те, кого я покинула тридцать лет назад, те, кто однажды отчаялся стать похожим на меня, не начинают ли они понемногу наслаждаться моим упадком?

Как написал мне Скотт за год до смерти, «болезнь и нищета, свалившиеся одновременно, — это катастрофа».

* * *

15 сентября. Уильям Брокмен Бэнкхед умер вчера от остановки сердца. Этого бедного сердца, которое так страдало от потери супруги, скончавшейся в родах матери Талуллы. Я часто спрашиваю себя, что может означать такое появление на свет, одновременно убивающее кого-то?

Бедная Тал, едва она вернулась на Манхэттен, ей пришлось ехать в Вашингтон, чтобы судиться по поводу имущества отца, а потом везти это имущество сюда. Отец был для нее всем, пусть даже и не препятствовал распространению ее репутации бесстыдной шлюхи.