Тонкая нить - Наталья Арбузова Страница 29

Полно-тко летать нам над любимой и несчастливой страной своей, подобно Фаэтону, не справившемуся с огнедышащими конями. Давно уж оторвались от земли копыта лошадей наших, и пелерина молчаливого Гоголя плывет как тучка позади красной свитки черта. А тот давно уж на козлах. На землю, и пусть колющееся в кармане моем гусиное перо из Сулы вновь станет пером сатирика, а не поэта. Сам Гоголь в том пример мне.

На обратном пути через Нижний Новгород вышел наперерез бричке нашей молодой кудрявый реформатор Борис Немцов. Посмотрел на меня пронзительным взглядом и сказал так: «Коли уж ты, старенькая голубка, припожаловала к нам в Нижегородскую губернию, так не получишь более пенсии деньгами, но будешь получать талонами и отоваривать их неукоснительно в государственных магазинах Нижегородской же губернии». Черт из кармана моего шепнул явственно: «Не вздумай, мать моя, согласиться. На нижегородском базаре вдвое дешевле». Я, проигнорировав то обстоятельство, что походя стала чертовой матерью и того гляди русский человек ко мне кого-нибудь пошлет, отвечала поспешно: «Благодарю, но я к Московской губернии приписана». Реформатор расщедрился: «Можно и переоформить», – но я покачала головой, как настропалил меня черт: «Спасибо, нет». Кудряш поджал губы и ответил совсем уж по-нашему, по-орловскому: «Была бы честь предложена, а от убытку бог избавил». Потом встряхнулся, вошел в новую роль и прицепился к бричке нашей: «Что, иномарка? Сменить, пересесть!» Тут поднялся с походного ложа своего Поток-богатырь и дал отлуп реформатору: «Ты к нашей-то телеге своих лошадей не припрягай. Гляди, осерчаю! Ишь выискался, из молодых, да ранний. А это ты видел?» Какой жест он далее изобразил, мы, право, не видали, хоть и был он сложен из десницы богатырской. Справедливости ради следует сказать, что кудряша убрали раньше, чем я успела записать наши достовернейшие приключенья, а ругать уже побитого нехорошо. Но уж пусть остается так как есть, карте место.

На нашей перебранке в Нижнем дело не кончилось. До Москвы не доехали, как явился еще один птенец гнезда ельцинского, тоже из молодых, да ранний. Он потерся рыжим котом по имени Чубайс об ноги мои и замурлыкал: «Всё путем, всё поделим согласно предложенью господина Шарикова Полиграфа Полиграфыча, а тебе мяучер». Поток-богатырь топнул богатырской ногой, аж высек искры из щебня, коим подсыпали вечно ремонтируемое шоссе, и сказал гневно: «Кабы раньше попался нам эдакий шут, в триста кун заплатил бы он виру. Да этот твой лягушиный мяучер вроде того ордена, что все равно получишь, хочешь жни, а хочешь куй». Чтоб не иметь дела с богатырем нашим, Рыжий прикинулся мертвым, неначе кот Мурлыка у Василия Андреича Жуковского, и повис вниз головой, зацепившись задними лапами за полосатый въездной шлагбаум у заставы. Что мышей сбежалось кота хоронить! Пустились в пляс, как в «Щелкунчике», и запели тоненькими голосами:

Мурлыка был бешен,

На драке помешан,

За то и повешен.

Радуйся, наше подполье!

Что касается меня, то я сыграла в этой пиесе роль старой мыши Степаниды. Прежде всего я отловила в толпе своих семерых мышенят внуков, увела их к автобусной остановке и отправила по кольцевой дороге в Зеленоград. После чего вернулась и объяснила напрасно радующимся мышам, что Мурлыка, во-первых, повешен не за шею, а за ноги. Во-вторых, повешен уже не впервой и до се жив. Тут рыжий наш Мурлыка вскочил на все четыре мягкие лапы, фыркнул и похватал близстоящих мышей раньше, чем те успели взять в толк происходящее.

Алексей Константиныч Толстой не упустил случая поразмяться и поразвлечься за счет часто сменяемого министерского кабинета нашего. Он явился в стороне от возни мышиной, высокий и авантажный, и произнес с брезгливой миной:

На маленьких салазках

Министры все катят.

Се Норов, се Путятин,

Се Панин, се Метлин,

Се Брок, а се Замятин,

Се Корф, се Головин.

Всех обругал и был таков. Çа ne convient pas.

Следует отметить, что Алексей Константиныч Толстой стал охотно появляться в компании нашей. Похоже, его к тому побуждали многие обстоятельства. Во-первых, он был при жизни близко знаком с Гоголем. Сдружился с ним, хоть знался и ранее, в 1850 году в доме Александры Осиповны Смирновой-Россет, в Калуге, куда был послан на полгода в качестве ревизора!!! Оба они, Гоголь и А. К., долго поиздевавшись над чем придется, могли в любую минуту вертикально взлететь к высокой поэзии. Только Гоголь не всегда разрешал себе долго оставаться в эмпиреях.

Во-вторых, наше коллективное неприятие отделения Малороссии А. К. мог понять. Его прадед с материнской стороны был Кирилл Разумовский, гвардейский полковник, возводивший на трон Екатерину Великую, он же последний гетман Украины, брат графа Алексея Григорьича Разумовского, морганатического супруга государыни Елисаветы Петровны. И жил наш калужский ревизор, выйдя в раннюю отставку, также как в детстве и юности, в своем малороссийском имении Красный Рог Черниговской губернии. При том был зверски русским человеком, читай его произведенья. В-третьих, он был не прочь анимировать порождение своей фантазии, нашего любимца – богатыря. Это было вполне в его духе. Козьму Пруткова он со товарищи наделил и портретом, и родственниками, и орденами. И нынешние наши проромановские настроенья ему, по иным догадкам и намекам сыну императора Николая Павловича, весьма с предполагаемым отцом схожему, любимому, к цесаревичу-наследнику с детства приближенному и многими перекрестными линиями с домом Романовых связанному, были милы. Не исключено также, что мои десятилетиями длившиеся учрежденческие муки по сходству несчастья вызвали с того света его, деятельного спирита, и в штатском и в военном мундире равно томившегося. Вообще ему улыбалась любая авантюра, в том числе и наша скачка с препятствиями. Когда-то они с Алексеем Бобринским раздобылись в Туле сорока ружьями и под флагом петербургского яхт-клуба снарядились вести партизанскую войну на море, в шхерах – английские корабли, числом шесть, стояли у Кронштадта. Уж потом попали они оба на фронт под Одессу, и прямехонько в тифозный барак, Бобринский первый. Выжили, донесения же о состоянии здоровья А. К. шли к государю императору ежедневно, по высочайшему повеленью.

Итак, мы уж не удивлялись, когда видели средь нас Алексея Константиныча Толстого. Правда, он прочно взял при этом манеру чеширского кота – выскажет свое фи, и поминай как звали. У меня голова кружилась, как у Алисы, от его феерических появлений и исчезновений. Думаю, он и на том свете вел себя не лучше. Вообще они с Гоголем были разные призраки. Гоголь держал марку более последовательно – молчаливый, мрачноватый, повелительный, потусторонний. Даст Воланду сто очков вперед. Алексей Константиныч был шаловливый общительный призрак, и будь мы в интерьере старого господского дома с заглохшими травой ступенями, конца бы не было уютным розыгрышам. Как открывались бы сами собой старинные фолианты, плавали по воздуху бронзовые подсвечники и быстро вращались стрелки давно не заводимых часов! Если при жизни он был в известной степени подвержен меланхолии, то после смерти старался отыграться. В силу изрядной живости характера он иной раз даже умудрялся отодвинуть инициатора этой с того света ревизии Гоголя на второй план. Ну, а Поток-богатырь вообще был фантом, и фантом премилый.