Клуб "Криптоамнезия" - Майкл Брейсвелл Страница 29

М.Б.: Ваш собственный имидж довольно скоро стал эталоном стиля. Ваша фотография в белом смокинге на обложке второго сольного альбома Another Time Another Place (1974) считается наиболее каноническим изображением поп-звезды со времен Элвиса Пресли в золотом костюме. Как вам репутация безупречно стильного музыканта?

Б.Ф.: Мне кажется, люди по большей части стремятся носить то, в чем им удобно и что подчеркивает их достоинства. (Смеется.) Так же можно подражать или соревноваться с кем-то в определенные периоды жизни. Мне нравилось, как одевался Джимми Хендрикс, но сам бы я так не смог! Хендрикс вел рок-н-ролльный образ жизни и общался с такими же рок-н-ролльщиками, как и он сам. А если вы целыми днями спите и только вечером отправляетесь играть в клубе, то можете позволить себе выглядеть как странствующий трубадур. Но в других кругах в таком виде вы будете привлекать к себе ненужное внимание. А мне нравится анонимность, и я стараюсь одеваться, почти как детектив Филип Марлоу. Меня всегда привлекала мужская одежда, хотя она и не определяла мою жизнь. Еще тинэйджером я года два-три работал в ателье, что повлияло на мой выбор гардероба и умение одеваться. Там я открыл для себя однобортные пиджаки на трех пуговицах с боковыми шлицами (смеется) или узнал, какие пуговицы обязательно застегивать, а какие нет и тому подобное. Кроме того, мне всегда нравились музыканты разных времен, которые стильно выглядели. К примеру, Майлз Дэвис, Чарли Паркер, Modern Jazz Quartet и Чет Бейкер. Все они были довольно элегантными. Поэтому я не чувствовал себя новатором в этом плане: просто взял что-то от одних, что-то от других и так сложилась моя собственная доктрина.

М.Б.: Была ли фотография в белом смокинге просто одним из вариантов обложки для Another Time Another Place?

Б.Ф.: Не помню. Зато запомнилось, как мы сидели с Энтони Прайсом и раздумывали: «Что нам делать дальше?» Ему всегда нравились мужчины в форме, и мы решили, что самая строгая униформа – смокинг. Он может быть черным или белым, а белый выглядит особенно эффектно. В некоторых странах мне говорили, что я в нем выгляжу, как официант (смеется), хотя я вовсе не этого эффекта хотел достичь. Но в Англии и Америке смокинг ассоциируется с огромными океанскими лайнерами и утонченными вечерними нарядами ушедшего XX века. Он также напоминает о казино и фильме «Касабланка» (1942), и другие коннотации смокинга также относятся к области романтики, сексуальности и исключительности – всего, что мы тогда находили интересным. Вы правы, имидж был впечатляющим и надолго запоминался. Какое-то время я жалел о том, что выбрал его, но сейчас склонен считать, что он был очень даже неплох.

М.Б.: Последняя строчка альбома Roxy Music – «есть о чем подумать знатокам искусства». Может быть, она резюмирует ваши артистические амбиции?

Б.Ф.: На тот момент это была наша цель в большей степени, чем продажа тысячи экземпляров альбомов – об этом я тогда совсем не думал. Нам просто хотелось записать альбом и заявить о себе, причем сделать это так, чтобы оставить след в умах людей и заставить их задуматься. В особенности интеллектуалов. Нам казалось, что если альбом и должен кого-то привлечь, то людей ярких, думающих. Это наша аудитория. Было очень увлекательно записывать первый альбом, ведь в нем было столько различных нюансов. Мне казалось, что услышав его со стороны, я сам задумался бы (смеется).

М.Б.: Можно ли сказать, что вы – художник в классическом смысле слова, однако решили творить в рамках статуса звезды?

Б.Ф.: На самом деле странно говорить о рамках в этом случае – они очень широкие, просто всеобъемлющие. Мир искусства – живописи, скульптуры, видео и хэппенинга – на самом деле очень маленький. Как раз рискованной, с моей стороны, была попытка выйти в большой мир – более приземленный, где нужно стараться продать свое искусство массовому слушателю. Приятно было бы вернуться к своей, более разборчивой аудитории. Но, как только вы начинаете продавать большие тиражи пластинок на массовом рынке, вернуться почти невозможно. Убеждение определенной группы аудитории, что популярный художник – плохой художник, – это своего рода снобизм. Мне бы хотелось надеяться, что это не про меня, хотя не уверен. Как прекрасно было бы снова написать что-то для придирчивого слушателя.

М.Б.: Вы не считаете, что вас всегда – со времен движения модов [22]– привлекала идея элитарности?

Б.Ф.: Пожалуй, да. Когда я окончил школу, мне куда больше хотелось поступить в университет, чем учиться в художественном училище, а тогда между ними была существенная разница. Поскольку только в нескольких университетах преподавали изобразительное искусство, я ожидал оказаться там среди избранных – тех, кого больше интересовала теория искусства и его идеи. В то время как в художественном училище меня окружали бы скорее хорошие рисовальщики, чем интересные мыслители. Так по крайней мере казалось. В университет было сложнее поступить, но там, должно быть, учились люди высшей категории (смеется). В общем, у меня были совершенно снобистские представления об интересующем меня предмете, и, возможно, в этом я был прав. Кажется, я всегда был немного высокомерен и предпочитал общаться с умниками. Мне хотелось быть рядом с людьми, за которыми можно тянуться, и не только в университете. Все четыре года, что я провел в Ньюкасле, я предпочитал клубы, которые посещали самые красивые девушки или интересные компании. Везде были группировки и элитарные сообщества. И то же самое я заметил в Лондоне. Хотя мне, пожалуй, так и не удалось пройти отбор в какую-либо группу. Я все время чувствовал себя аутсайдером, что для меня, пожалуй, характерно, и скорее наблюдал со стороны. Или выглядывал изнутри…

Freize, № 80, февраль 2004

Перевод Юлии Смиренской