Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский Страница 29

Сели на диван с резными подлокотниками и полосатым верхом: мебельный гобелен, а сам — барочный ампир, это я уже теперь про него знаю. Он засуетился, водички подогревать стал, марлечку в четыре слоя сложил с ваткой посредине, тазик под ноги, эвкалипт какой-то заварил. Сказал, завёз из Марокко, лучше нет помогает от любых хворей.

И тут — затыка. Нужно приложить компрессом к месту повреждения, а нога в чулке. Как быть?

Он замялся, и я замялась. Думаем.

Говорит:

— Я выйду, милая, а вы раздевайте себе ногу, мол, чтобы кожей к компрессу вышло, напрямую.

Киваю ему, верно сообразил.

Вышел он. Я чулок отстёгиваю, снимаю, кладу, готово, зову.

Входит, уже без галстука и пиджака. Но в остальном во всём, правда, хотя и в тапках, без туфель уже. На лице бодрость, улыбчивость всё та же, но с беспокойством лёгким, не укрылось от меня, увиделось. Я же их столько навидалась, наблюдателей моей натуры: и кто рисует, пишет, лепит и кому в этот момент ни до чего, а кто глаза в произведение своё же от меня прячет, смущается и тайно мечтает про мою плоть — угадываю теперь на раз.

Начинает компресс прикладывать, пока не остыл, а я начинаю размышлять про причину его беспокойства, про то, имеется ли во всём этом для меня второе дно, как приготовлено у иллюзиониста Кио, или же это просто вежливое соучастие в больной ноге. А руки его подрагивают, незаметно для него, но ощутимо для моей подвёрнутой щиколотки.

Он:

— Кстати, не успели за этой бедой познакомиться. Леонтий Петрович. Для друзей просто Лео. А вас как величать изволите, прекрасная пострадавшая незнакомка?

Я:

— Александра Михайловна. Для друзей просто Шуранька.

Он:

— Вот и прекрасно, Шуранька, вот и познакомились. Но коль уж я назвал вас именем для друзей, то и вы меня для друзей зовите, договорились?

А ногу не отпускает, прижимает к компрессу. И чуть-чуть вверх-вниз проводит, массирует как бы, в себя приводит её и себя.

И вдруг эвкалиптом этим так резко и приятно понесло из далёкого Марокко, по всем его неисчислимым метрам жилья, что голова просто кругом поехала, как лошадь по цирку. Я даже перестала понимать уже, больно ноге моей подвёрнутой или не было её вообще, боли этой и ноги, с самого начала этой необычной встречи на ледяной луже.

А он вдруг как вспомнил.

Он:

— Так у вас же мокро по низу, Шуранька. Давайте прогладим юбку вашу, а то неприлично потом по улице пойти, такое место самое неприглядное, и вдруг замочилось. А я утюжок поставлю, вместе с чайничком заодно. Ну что, договорились?

Бабушка, а что, разве можно ответить было, что не договорились?

Опять кивнула в ответ его приличным и участливым словам. Снова вышел он, снова я стянула с себя, а прикрыться нечем. Сижу дурой, в одном чулке, без юбки, жду чай этот и утюг с малиной. Извини, наоборот.

Входит внезапно, выждав, видит мою неприглядность. На миг тормозит, вижу — сам лошадью теперь вращается в мыслях, не меньше моего, решает лихорадочно, чего ему правильней предпринять.

Но решает справедливо, по уму. Выходит обратно, возвращается с махровым полотенцем, голову в сторону отворачивает, протягивает:

— Накиньте, милая, пока погладим одежду вам.

Набрасываю. Идём дальше по методике его: выздоровление и забота на почве уважительного мужского интереса к моей случайно подвернувшейся натуре.

А тут чайник вскипел. Он заваривает, с духовным тоже каким-то ароматом, подаёт ко мне на диван.

Он:

— Угощайтесь, Шуранька, вам это просто необходимо сейчас. А ещё лучше будет глоток чего-нибудь более согревающего, для тонуса и чтоб не заболеть.

И ждёт. И снова заметное волнение у него включилось, мужское, не прикрытое обходительностью и обстановкой.

И я поняла, сейчас, в эту секунду, что судьба решается чья-то. От этого моего ответа зависеть теперь будет всё остальное, куда всё покатится у нас, в какую географию, в какие марокки, в какие эвкалипты, райские кущи и врата. Про врата эти Паша обычно говорил, что зверю туда вход воспрещён, что зверь окажется в бездне, в пропасти, и сгорит в пожаре земного ядра. Как-то так, в общем.

А про него ничего не сказал. А я сказала.

Говорю:

— Не возражаю, Леонтий Петрович. То есть, извиняюсь, Лео.

Вижу, взбодрила его этими словами необычайно. А сама думаю, господи, да я ж в таких хоромах, может, теперь до конца жизни не окажусь, пусть делает, чего хочет: угощает, наливает, обихаживает. Мне тут тепло, уютно и как в кино. Куда спешить-то, на конюшню свою, что ли?

Короче, картина, смотри сама, Шуринька, рисую тебе.

Диванчик. На нём я, с одной голой ногой в горячем тазу с примочкой, с другой — в чулке. Юбки на мне нет, сверху ляжек полотенце, в руке чашка и блюдце с нездешним чаем, а в другую он мне налитый хрусталь подаёт, фужерный, до верха.

Как тебе такое?

И себе плеснул, до половины своего хрусталя, чтоб не расплескать содержимое, наверно, потому что так и продолжает рука его ходуном плясать, глазу моему видно все на просвет посуды.

Присел рядом на диванчик, по соседству.

Говорит:

— Это сухой херес португальский, настоящий, выдержанный. Пробовали такой, Шуранька?

Я:

— Никогда в жизни, Лео. Сейчас попробую им согреться, но только сразу после чая.

Он:

— Тогда за выздоровление и за удачу?

Я:

— За неё.

И хлебнула из чашки. А сразу вслед за этим из хрусталя, до конца. А он ужасно, вижу, удивился мне, такой моей отчаянности. И тут же сам глотнул, из своего. Принял опустошённый мой и поставил свой.

Я мысленно до двадцати шести считаю, у меня обычно после двадцати пяти всё растворяется и уходит в капилляры крови и сосуды мозга. А от этого португальского напитка ещё быстрей растворилось, уже после просчёта до четырнадцати.

Короче, поплыла, как венок, брошенный в Дунай, а кишками уже понимаю, что готова ко всему: разум ещё не сориентировался, а внутри уже всё решилось и просигналилось наружу. Мало того, бабушка, не просто воспринимаю это как безучастный факт, а и сама уже этого хочу. Ну, не стала бы противиться, если чего, так ощущаю в себе происходящее приближение.

Знаешь, мне с определённого момента жизни любой мужской возраст сделался нипочём. Первый мой, Паша, он же и последний покамест, настолько старше меня был и есть, что уже все прочие мужчины, какие в летах, не представляют для меня ни волнения, ни опасности, ни неожиданности для физических отношений. Это уже пройдено раз и навсегда. Остальное — да, важно, существенно: ум, честь, совесть, облик благородства, запахи, звуки голоса, умеренность в выражениях, к каким он готов ласкам, словам и многое ещё.