Поцелуй Арлекина - Олег Постнов Страница 29

Поворот начался с микроба – виноват, вируса, который я подхватил где-то. Я подхватил? Нет, это он подхватил и понес меня сквозь дебри проклятого города, в коем я прожил всю жизнь. Я удивляюсь, когда хочу вспомнить, восстановить в памяти свой маршрут. Мне мерещатся спуски в метро, искры трамвайных дуг, огни Никитской, а то, откуда ни возьмись, вдруг являются новостройки окраин и подступающий к ним хвойный лес. Все завершает Старый Арбат в его нынешнем шутовском обличье. Но чего я не вижу, так это людей. Их нет – как и в самом деле скоро не будет. И этот шевелящийся город, повергаясь во тьму, постепенно затихнет и погасит свои огни. Я всегда хотел, чтобы было именно так.

Домой я воротился ночью. Я чувствовал, что во мне жар, что мне надо лечь. Всем известна та почти сладостная вялость, которая предвещает большую болезнь. Но я уже твердо знал, что это не какой-нибудь грипп, о нет! Это был он, он собственной персоной, я давно ждал его, и вот он пришел. Я был рад, хотя весь уже изнемог от истомы; голова плыла. Не помню, как нашел постель. Я был весь в поту, он же двигался в моих жилах, словно ломал перегородки, и с падением каждой из них я все глубже погружался куда-то, но постигал все больше и больше, понимал смысл. Теперь я знал планы и сроки, знал, как все сделать, знал, что произойдет. Люди все спутали, ища истину. Они думали, что он отец лжи, человекоубийца. Все дело в том, что он самоубийца. Его трихины для того и нужны. И он подарил их мне.

Не стану спорить, он формалист. Когда я все понял, кровь вскипела во мне, но расписался я только утром, чернилами, на скучном бланке чужой телеграммы. Ее принесший малец даже не взглянул на меня, но я-то его рассмотрел. Конечно, он был того же ведомства. И вряд ли случайно я, открывая дверь, поранил палец о гвоздь. Я развернул телеграмму. Так и есть, ошибка: посыльный якобы спутал дом и квартиру. Старый трюк! Милого брата поздравляют с днем рождения. Желают успехов. Очень хорошо. Тем паче что у меня нет и не было брата; в мире у меня нет ни души, включая собственную. Бланк я тотчас сжег: не люблю улик. Теперь о трихинах.

Мир устроен так. Мы создаем вещи – все, включая высшие. Логику, бога, смерть. Они таковы, как мы их создали. И все же в них есть что-то еще, словно добавка не от нас. Это та железная необходимость, которую трудно понять. Она-то нас и крушит, в ней-то и дело. Крестные муки – вздор рядом с буднем застенка. До меня были Гитлер и Сад. Практик и теоретик. Практик хотел общую гекатомбу, он был альтруист, он не исключал и себя. Теоретик хотел большего: уничтожить природу. Он, конечно, не знал, как это сделать, но теперь это все равно: я узнал. Мне дан вирус. Маленькая трихина, которую, правда, нужно запустить непременно в чужую кровь (опять формальность!). Однако я ее запустил. И она должна уничтожить – уже начала – то общее, что связует людей. Ей неподвластен лишь тот остаток, о котором я говорил: вот он-то и явится миру. Но это произойдет не вдруг. Вначале – гибель общих идей. Те, кто может понять, поймут: это я убил бога. И всех богов. И даже дьявола. Сейчас они разлагаются в миллионах душ – отсюда вонь, брожение… Но это только начало. Дальше будет хуже. Первыми ощутят философы: им уж никак нельзя будет договориться. А потом и все. Будет много убийств, мелких войн – но это вначале. Потом любопытство, думаю, остановит всех. Ведь если тело погрузить в кислоту, то проглянет костяк. А мой вирус – это кислота духа. И то, что раньше скрывалось в символах, в песнопениях и обрядах, то теперь явится прямо: скелет мира рухнет в мир. На глазах у всех, наяву. Это будет не ад, не апокалипсис, жалкие игрушки человечьего страха. Это будет истина, которую все искали. Не знаю, впрочем, можно ли ее перенесть. Но от моих трихин нет защиты. Они ловчей глупых бактерий. Теперь, после меня, они кишат везде. Они передаются с воздухом, вздохом, поцелуем – преград для них нет. Они вгрызаются в самую мякоть плода: в сознание. В наше общее сознание, в любое сознание, во все. Сна больше не будет. Будет общее бодрствование – превыше способности этих жалких тел.

Быть может, спросят, зачем я это сделал? Могут спросить. Так вот, вся Русь – деревня. Мне плевать на Русь. Но Москва стала тем, чем хотела: третьим и последним. Она должна покориться мне. А с нею весь мир. Теперь мне уже ничего не нужно. Но раньше я мог бы сказать, что это месть стране, обрекшей меня на ничтожность. Что среди стольких «спасателей» на каждом углу должен быть хоть один губитель. Впрочем, это было давно, много дней назад. Прежде меня бы сожгли, удавили в дыму, как это делалось на Москве , а теперь „лечат”. Что ж, в добрый час, хотя это пытка на новый лад. Но мне все равно, что будет дальше. Сейчас я хочу спать. Смерть не сон, а ночь, но я хочу спать. И только».

Я отложил бумаги. Первым чувством было – забыть о них. Но в место того я собрался и поехал к деду. Дорогой сообразил, что днем не застану его, и свернул в архив. С неделю затем я был занят и, лишь купив билет домой в удачно подвернувшейся авиакассе, снова отправился в общежитие медакадемии. Но деда все-таки не застал. На мой стук выглянул в коридор сосед-вивисектор, опять под хмельком. Я объяснил ему дело. «Зайдите», – кивнул он, отпахнув дверь. Я вошел. Аскетичность его кельи поразила меня. Кроме полки книг, стола и кушетки, тут не было ничего. Он усадил меня на кушетку, сам сел за стол и бегло, как рецепт, прочел рукопись. «Да, это наш, – сообщил он затем, слегка хихикнув. – Я его и пользовал: доставал булавки из брюха. Странная была парочка: он и Агасфер. Он считал себя вирусом, а тот – Вечным жидом. В общем, нашли друг друга. Я даже думаю, это Агасфер с его слов записал. Ему-то уж было не до того. И к тому же еще тут есть ошибка: он не жаловался на сон…» – «С ним что-то случилось?» – живо спросил я. «Да, помер: как раз с неделю назад. Рак крови. Родственников никого. Соседи говорят, был тихий, улыбчивый старичок. Работал прежде монтером. Вот тебе и тихий… А Агасфер, ясное дело, жив, хе-хе. С ним-то что станет? Вечный все-таки… Гм. Желаете познакомиться?» – «Нет», – я тотчас поднялся и пошел к двери. Вивисектор хихикнул еще мне в спину, но я, с непонятным мне самому чувством досады, не обернулся.

На улице все изменилось: совсем смерклось, шел снег, и крупные снежные хлопья в один миг убелили мне шляпу и плащ. Навстречу мне попалось несколько прохожих, тоже убеленных. Внезапное чувство головокружения вместе с болью в горле и в ушах чуть не заставило меня остановиться. Дикая мысль, что я заболел, пробежала холодком по спине. Я попытался ее отогнать, но она была, как неприятный сон, от которого трудно отделаться, даже проснувшись. Я огляделся. Все вокруг было в снегу, и черные узкие улочки и дворы, которыми я шел к общежитию, теперь празднично поблескивали зимним блеском. Я вновь увидал каких-то прохожих, услышал смех и обрывок разговора. И внезапно ставшая явной моя связь с этими чужими мне людьми на темной окраине чужого города показалась мне до того очевидной, возможно, необъяснимой, но властно заявлявшей свои права, что душная мысль о болезни пропала. Удивляясь себе, я глубоко вздохнул – казалось, от самого снега веет легкой, веселой влагой, – и пошел к метро. Командировка кончилась.

Утром я улетел.

Фата-моргана

Любить не должно б и во сне.