Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова Страница 29

По врачам его таскали, кроткого, смурного и надутого. Впервые увидев врача в халате, он зарыдал в голос и рванулся прочь от матери — насилу она удержала его, а потом еще долго-долго успокаивала. Дядя доктор, видно, понял — стащил халат, забросил в шкаф — тогда беседа с малышом получилась. «Наверное, его кто-то из медиков когда-то напугал», — озабоченно сказал врач женщине. Плохого диагноза Севе не ставили — розовая мордаха, блестящие глазищи, разговор бойкий — как такого ангелочка заподозрить в червоточинке психики? Проводили тесты: здоров, развитие соответствует возрасту, реакции в норме. А нарушения сна… что ж, бывает. Будем искать первопричину. Но хоть ты застрелись — первопричину не нашли.

Один пожилой, давно уже не практикующий невропатолог, автор едва не десятка монографий, преподаватель медицинского института, порекомендованный по знакомству, никак не мог расстаться с Севой Савинским. Приходил в гости, стал уже другом семьи, и толковал с Севой с глазу на глаз. В трепе ни о чем скрывалась система, и доктор медленно, коршуном, сужал круги. Они с Севой обсудили главную улицу Волжанска, где жили Савинские, детский парк, тир с жестяными слонами и складным клоуном, что потешно дергался при каждом попадании, преимущества футбола перед стрельбой, несерьезность дощатого загончика для юных футболистов в соседнем дворе и плавно, по секторам, разбирали родной город. Доктор ударился в воспоминания о пустыре на улице Трактористов, выходящей к Волге, и заметил, как Сева напрягся.

«Что-то у Севы связано с пустырем на улице Трактористов, что-то плохое, — озабоченно объяснял матери врач. — Может, его там собака покусала, может, большие ребята обидели, может, еще какая-то беда приключилась — но все нити туда ведут. Его бы разговорить! — но он не хочет, всячески запирается, откровенности боится!..»

«Господи, но что?!» — недоумевала мать, вспоминая пейзаж улицы Трактористов — унылую индустриальную окраину в серых кубиках «брежневок», между которыми привольно и уродливо раскинулся рыжий даже в благодатное лето клок неродящей земли, действительно служивший футбольным полигоном для какого уж поколения школяров. Ну, были они там когда-то, ходила Раиса Павловна к своей сотруднице, брала маленького Севу, оставила во дворе погулять — сам попросился! Дождь тогда, кажется, пошел внезапный… Она выскочила и привела Севку в квартиру приятельницы, чай пили, мальчик сидел тихо, она еще порадовалась… Что же там произошло?

«Только напрямую не спрашивайте, дождитесь, чтобы сам заговорил! — предостерегал невропатолог. — Может, тот испуг остался лишь в подсознании…»

Сева холодел от того, что старик так близко подкрался к его тайне. «Вся загвоздка в пустыре… А как докопаться, я и не скажу… Тут психотерапевту работать надо… Да не пугайтесь вы так! Не психиатру! Нормальный он у вас абсолютно, здоровее некуда, только вот эта проблемка детская сидит в нем занозой…»

Сева молился про себя, чтобы его не повели к страшному всезнающему психотерапевту. Он еще не понимал, что к таким врачам советские люди ходить не могут. Потому, что не нашлось гипнотизера, никто никогда не узнал, что случилось на пустыре в первые секунды шквального дождя, охватившего четырехлетнего Севу плотной влажной простыней.

Можно ли было рассказать кому-нибудь, хоть доброму доктору, интуитивно угадавшему, где собака зарыта? Может, и можно, да она не давала. Всякий раз, как парнишка был готов открыть рот, чтобы заговорить о том самом, она появлялась и опять шла мимо той же стремительной походкой, и глядела на Севу точно с укором: «Я к тебе, как к другу, а ты…».

И как бы это выглядело? Его бы стопудово потащили к психиатру, а там, чего доброго, в дурку бы сдали, а пацаны со всей школы стали бы «психом ненормальным» дразниться — больно надо!

Как такое расскажешь? Осталось в памяти — пыльные носки сандалий, скамейка у подъезда, а у шершавой ее ноги целый клад разноцветных стеклышек с острыми краями. Только он занялся сортировкой нежданного богатства, как земля вокруг стала крапчатой. По макушке больно и звонко щелкнуло. Небо потемнело, ой, как здорово, будто лампу затушили! Какие-то сердитые горошины кусаются в нос и щеки. Схватишь рукой — а там уже не больно, а мокро, и нет никакой горошины. И сандалии уже не серые, а опять красные, лакированные. Это дождь, дождь, ура, я под дождь попал, значит, я уже большой — не только маме приходить в садик и оправдываться: «Сынок, под дождь попала, пришлось в магазине пережидать!».

Она шла прямо к Севе, сидящему на корточках возле подъезда. Белая-белая и высокая — выше мамы, выше дедушки, выше тети Оли на каблуках, выше телефонной будки, но ниже крыши дома. Что на ней надето — не понять. Целеустремленно приблизилась, налетела на Севу. Она не страшная, она — как оживший снеговик, только ведь сейчас лето, летом снеговиков не бывает. Если были бы, они бы растаяли. А она не тает. И еще, она на снеговика лицом не похожа, у снеговиков нос морковкой, а у нее как будто и вовсе лица нет. Есть глаза, они смотрят, а откуда смотрят, непонятно. Она совсем близко, но все идет, дойти не может. Но ей нужен Сева, она несет ему какое-то слово, оно скрыто в складках белого облака, что колышется вокруг фигуры, в мерной и сильной походке, в порыве навстречу мальчику, в пристальном взгляде…

Мамка выскочила из подъезда, схватила Севу поперек живота и понесла в дом. Хорошо, что поднималась мама с Севой в руках невысоко — на первый этаж. Сева только поздоровался с тетей, что открыла дверь, и — к окну! Ведь он не понял самого главного — что она ему сказать-то хотела? Ага, счас — будет она дожидаться! Никого у скамейки нет.

Кто нашептал Севе в четыре года и девять месяцев такие взрослые мысли, неведомо, но он знал доподлинно, что белая она приходила именно к нему с важной вестью, и мама не дала дослушать, и теперь она обиделась, и никто не принесет ему упущенную мудрость.

По ночам белая женщина проходила мимо Севы и вступала в черноту, что воротами распахивалась перед ней. Сева вскакивал с постели и глядел вслед, но ворота закрывались, и всякий раз был кошмаром оттого, что самое главное снова утрачено, а следующей встречи может и не случиться. Испуг неконтакта раз от разу становился горше. Ну как все это рассказать большим? Бывает, совсем решишься — вдруг они знают, как ее найти, например! — но тут же внутри становится неуютно, будто целую упаковку «Холодка» проглотил. Это уж Севе известно — она рядом и все слушает. Обижается. Трепло, думает, этот Сева, не скажу ему ничего, пусть до конца жизни ищет мудрость у своих взрослых. Стоит захотеть проболтаться — и она пропадает на несколько ночей.

Годам эдак к десяти полночные вскакивания стали редкими — раз, много два в месяц. Мать перекрестилась. Доктор счел за лучшее согласиться. А Сева загрустил, потому что она отступилась.

В школе учился неровно, зато появилась тяга рифмовать слова.

Когда он первый раз слепил фразу «Дождь пошел — стал мокрым пол», мать обрадовалась несказанно. Похвасталась, видно, спроста классухе, чтобы не ругалась, что у Севы успеваемость хромает. А та — директрисе. Так и вышло, что к каждому школьному мероприятию Севе вручали темы будущих стихов. Сева честно писал… но ему это занятие становилось уже в тягость. А однажды ночью, классе в пятом, проснулся от того, что его распирали слова. Опять подскочил в кровати — и на соседнем диване в панике подскочила мать.