Алжирские тайны - Роберт Ирвин Страница 29

Пока жена подходит, чтобы познакомиться и пожать мне руку, аптекарь (надо приучиться называть его Эженом), как бы оправдываясь, объясняет:

— Солдатам-то хорошо… простите… у них бывают увольнения. А вот мы, штатские, непрерывно службу несем. Постоянно приходится быть начеку. Вон, смотрите! Соседи тоже навешивают ставни.

Эжен машет соседям рукой, а я, не желая быть замеченным ими, поспешно вхожу вслед за его женой, Ивонной, в дом.

— Видите, мы живем очень скромно.

Я с некоторым трудом опускаюсь в кресло.

— Нога все еще беспокоит? Вы должны позволить мне ее осмотреть — после обеда, когда вам все равно понадобится еще один укол.

У Эженовой супруги вытянутое, мертвенно-бледное скуластое лицо. Бледные кисти рук покрыты темно-коричневыми пятнами. Но характер у нее более жизнерадостный, чем показалось с первого взгляда на эту черепообразную физиономию, и сейчас, суетясь вокруг стола, она пытается вытянуть из Эжена весьма немногочисленные лагуатские сплетни. Наконец все готово, и мы садимся.

— У арабов есть пословица: «Незнакомец — друг всех прочих незнакомцев». Приятного аппетита, мой незнакомый друг, — говорит Эжен.

Передо мной рагу в глиняной миске. Хозяйские дочери уехали к тетушке в Константину. Как я уже сказал, жена симпатичнее, чем кажется с виду, и за столом мы непринужденно, оживленно болтаем. Я снова завожу разговор о том, как завидую Эжену, что у него есть аптека, и объясняю, что когда-то в Гренобле устраивался на работу торговцем фармацевтическими препаратами. Но потом меня призвали на военную службу, на мое место взяли другого, и, когда наш батальон был уже готов к отправке в Оран, моя невеста написала мне, что выходит за этого другого замуж.

Все это — полнейшая бессмыслица. Теперь, составив более ясное представление о себе в роли торговца медикаментами, живущего в Гренобле, я точно знаю, насколько бессмысленны эти прелести однообразной повседневной жизни. Если бы я стал торговцем медикаментами в Гренобле… С трудом представляю себе, каким я сделался бы безнравственным, какими бесчисленными мелкими пороками, какой ничтожной ложью своего повседневного буржуазного существования вносил бы свою лепту в общую безнравственность капитализма. Вообразив себя с аккуратными усиками и чемоданчиком, полным образцов товара, я едва сдерживаю смех. Ивонна испытующе смотрит на меня:

— По-моему, для призыва на военную службу вы староваты.

— Ах, это же было в пятьдесят пятом году, мадам, и с тех пор мне многое довелось пережить. После ранения и демобилизации я остался здесь. Мне незачем было возвращаться во Францию.

У Эжена озабоченный вид.

— Об этом поговорим потом. Но вы должны беречь себя. От этой истории с морфием можно преждевременно состариться, и с вами это, кажется, уже произошло.

— Ну, как бы то ни было, а я рада, что вы приехали сюда в качестве новобранца, — говорит Ивонна. — Это лучше, чем вступать в Легион. Здешние легионеры, точно цыгане, крадут все, что плохо лежит… Этот город они считают оккупированной иностранной территорией.

Они заговаривают о том, как война изменила город. Эжен вспоминает, что рос в Лагуате еще до того, как построили гостиницу «Трансатлантик».

В те времена в городе не были так распространены расистские предрассудки, и мальчишкой он играл на улицах с арабами и евреями. Нынче такое не часто увидишь. Ивонну воспитывали совсем по-другому. Родилась она не в Лагуате — приехала сюда с побережья. Она начинает предаваться воспоминаниям о своем девичестве и о первом бале в Алжире, в резиденции губернатора. Возможно, в этих бережно хранимых воспоминаниях есть доля снобизма, жажды чего-то большего, нежели та провинциальная жизнь, которой она вынуждена теперь довольствоваться. И все же Ивонна от души смеется над неуклюжестью и застенчивостью той девчонки, над ее мечтами о безумной любви к офицеру-кавалеристу.

— Я думала, все это будет продолжаться вечно — эти балы и дневные визиты…

Если я считаю жену симпатичной — да и Эжена, в общем-то, тоже, — это не значит, что они мне нравятся. Не люблю симпатичных людей. Да и вряд ли это значит, что я их пощажу. Сидя за столом и пережевывая свинину, я задаю себе вопрос, обязательно ли убивать эту престарелую чету — или просто желательно.

Появляется и передается через стол семейный альбом с фотографиями. Люблю рассматривать старые снимки. Вот юноша Эжен, играющий в карты с отцом в цветущем саду, вот Ивонна с какими-то офицерами на пикнике во время прогулки в нагорье Ахаггар, есть и множество снимков, сделанных в том году, когда они возили дочерей во Францию, чтобы показать их бабушке незадолго до ее смерти. Мне вспоминаются другие фотографии: та, на которой мать Шанталь сидит со спаниелем на коленях и рукой заслоняет глаза от яркого солнца. Это было всего за несколько дней до филипвильской резни.

И фото Мерсье и Жомара, стоящих под руку на краю металлической летной полосы в Дьен-Бьен-Фу. Жомар погиб при попытке вырваться из крепости Изабель. Если рассматривать снимки ретроспективно, складывается впечатление, будто люди, уставившиеся в объектив, на самом деле смотрят в дула винтовок перед расстрелом, что, в сущности, не так уж далеко от истины, ведь со временем все они умрут, и, открывая альбом с фотографиями, мы разглядываем мертвецов — погребенных мертвецов и мертвецов ходячих.

Хорошо бы выведать у них новости из Форт-Тибериаса. Хотелось бы узнать, дошла ли весть о происшествии в форте до жителей Лагуата, но это рискованно. Если уже начались поиски офицера-изменника из Легиона, я не хочу, чтобы из-за этого они изменили свое отношение ко мне. К тому же вскоре становится очевидно, что супруги не испытывают особого интереса ни к политике, ни к новостям с фронта.

— Э-э, разве из газет можно узнать, что происходит, я вас спрашиваю? Ложь, цензура и явная дезинформация. Глупо даже пытаться следить за текущими событиями.

— Политика — сплошная скука, — со вздохом соглашается Ивонна.

Эжен громко пердит, насыщая воздух запахом переваренного свиного рагу.

Ивонна вздрагивает. Я улыбаюсь. Хотя я поспешно принимаю серьезный вид, Эжен успевает заметить улыбку.

— Ангелы над головой пролетели, — говорит Ивонна.

Интересно, почему все партии и все мыслители, занимающиеся политикой, презирают мелких буржуа? Я разделяю это распространенное предубеждение. Однако беседа должна продолжаться, и потому я говорю им, что тоже никогда не интересовался политикой.

— Политикой увлекаются только позеры да незрелые умы. Они поднимают страшный шум, но есть ли на самом деле хоть какая-то разница между всеми этими левыми и правыми, коммунистами и фашистами? Эти самовлюбленные горлопаны только и толкуют, что о своих теориях и доктринах, но, когда они приходят к власти, все в конечном счете делают одно и то же.

Ивонна и Эжен радостно соглашаются с этим утешительным вздором, и Эжен начинает рассказывать мне о том, насколько пчелы интереснее политиков.