Мексиканский для начинающих - Александр Дорофеев Страница 29

«Падриссимо» – есть у наших такое слово. Его не просто объяснить. Падре – отец. А «падриссимо» вроде замечательно, колоссально. Когда кто-нибудь спрашивает, как у нас на острове, ответ один – «падриссимо»! Или – «муй падре»! И это чистая правда. Только дон Томас бывает прибавит: «син падре, ни мадре, ни перро ке ле ладре». То есть – без отца, без матери и без собаки даже, которая тебе побрешет. Ну один-одинешенек. Сам себе хозяин. Так ему, дону Томасу, кажется лучше. Вот и сидит под пальмой на белом песке, ожидая заката.

Дон Томас Фернандо Диас не любит говорить о нашем хозяине доне Хасиме, потому что плохо его понимает. Он подозревает, что это дон Хасим виноват в падении племянника-губернатора дона Авелардо Мадрида.

– У него власть. А я не знаю, что это такое, – говорит дон Томас. – Мне Господь власти не дал. Да я никогда об этом и не просил. Лучше сказать, я никого ни о чем не просил. Даже моего племянника дона Авелардо, хотя он сам предлагал – проси, мол, чего хочешь.

Но однажды, было дело, просил, когда сильно выпил. Много текилы в сезон дождей. И вот я вдруг почувствовал большую неприязнь к самому себе, отвращение, так я сейчас думаю. И жизнь представилась очень тяжелой, каменной и несправедливой во всех деталях. «Зачем жить в этом подлом мире такому, как я, подлому? – спрашивал себя и отвечал. – Незачем!» Можно было утопиться или повеситься, хотя у нас в сезон дождей веревок не продают, можно отравиться газом или приникнуть к электропланте. Да мало ли простых способов на нашем маленьком острове?! Но ничего подобного мне в голову не пришло, потому что это чистой воды грех – самоубийство. В моей голове сидел, как молоток, другой замысел.

И вот я пошел в один ресторанчик с дурной славой, где на столах плясали голые мучачиты и выпивали парни, у которых револьверы под рубашкой. Я взял еще текилы и подсел к двум таким. По лицам было видно, что с револьверами. Впрочем, приняли меня хорошо и угостили пивом. Но вот что я ответил: «Спасибо, парни. У меня к вам дело». «Говори, – сказали парни, помрачаясь глазами, – какое еще собачье дело?» «Есть ли у вас хоть один исправный револьвер на двоих?» – спросил я просто, как о здоровье крестного. Тогда они помрачились целиком и полностью, но отвечали: «Есть! У нас три револьвера и коктейль-молотов. Почему?» И я сразу объяснил, чего бы мне от них хотелось: «Отъедем в сельву, парни, подальше, и вы меня пристрелите. Лучше сказать, одной пулей».

Они стихли и заерзали, озираясь на голых мучачит. Потом молча выпили. «Нечего сомневаться, парни! Напишу записку, что застрелился по своей воле, отдам все деньги, которые имею, гамак и двух павлинов, а прямо сейчас закажу еще пива и текилы на всех», – вот как я уговаривал. Им понравились мои слова, так я сейчас думаю. Было видно, что им хочется пристрелить меня, хотя бы даром. Сначала пулю в живот, чтобы помучался с полчаса, пока они пиво допьют, а уж потом – в голову. Но я так хорошо настроился, что был готов на все. Парни разглядывали меня, как свиную тушу перед разделкой. У старшего, я заметил, лобик был высотой в полмизинца, а у другого такой же ровно ширины. И я был счастлив в ту минуту и уже полюбил их за то, что Господь сотворил такими, чтобы пристрелить любого, кто попросит. Казалось, мы давние друзья.

И вот тут-то все рухнуло. Парни вспомнили что-то очень важное. Даже растерялись и напугались, как могли позабыть об этом, будто о кондоне в портовом публичном доме. «Есть бумага от дона?» – спросил старший с надеждой. Но я ничего не понял, поскольку очень отвлекся от этого мира. Какая бумага? Какой дон? «Разрешшшение от дона Хххасссима, – зашипел парень, не открывая рта. – Если нет, каброн, вали! Еще пивом, козла, угощали! Вали, пока зубы в ряд!» И я быстро вышел на улицу под ливень. Одно дело – умереть. Совсем другое быть избитым. На это я не настраивался.

Я выбежал к набережной, которую захлестывали мокрые черные волны. И мне показалось, что я только что из них вынырнул и что ливень немного газированный, с признаками Святого Духа, потому что жить стало куда как легче. И вот я благодарил дона Хасима, так я сейчас вспоминаю. Без его участия уже валялся бы в сыром овраге с пулей в голове, и душа моя скорбно витала бы рядом, не понимая, растерявшись, куда ей дальше.

Но удивительное это то, что вот еще скажу, какая мысль сверкнула в моем тогдашнем существе. Она была так уместна, как лимон к текиле. Может, подумал я, Святой Дух воплотился в доне Хасиме. Сошел в виде молотка по голове. Была такая мысль, четкая и ясная, как пуля. Чего отказываться? Наш хозяин дон Хасим. У него власть. И все ему чем-то да обязаны. Его порядки, его правила.

Большинство наших вроде ни в чем этом не участвует, но во всем этом живет… Остров-то маленький. Говори ни говори, а и без того все слышно.

Помню, что услыхал я от падре Себастьяна, которого подвозил на трицикло, потому что в то время у него украли велосипед. «Не так важны поступки, видимые в этой жизни, – вроде сам себя утешал падре Себастьян. – Не так, что ты сделал перед людьми. А значительней, сколько дух твой претерпел перед Отцом нашим, изменился ли к лучшему. А об этом только Сеньор знает. Вот простил разбойника за одно только движение духа его. Потому, как же нам возможно судить ближнего? По Ветхому судим, а Новому не следуем».

Так и подвез я падре Себастьяна к каменной стене, за которой дом дона Хасима. А что там, как там, не знаю, не могу сказать.