День рождения женщины средних лет - Александр Кабаков Страница 29

Первую половину ночи мы с ней в тамбуре проговорили, курили, жизнь, как водится в наших поездах, друг другу рассказывали. Курила она нещадно, как все дамы, – они уж как начнут, так меры не знают. А она-то о мере вообще понятия не имела. Что во второй половине ночи и выяснилось окончательно. Хотя еще и не в той степени, что потом...

Словом, начался у нас роман со всех сторон сразу. Говорить могли часами, и всё было о чем, смотреть мне на нее было и счастливо, и болезненно до того, что впору и сдохнуть тут же, а в постели и вовсе последний рассудок теряли.

Среди порядочных людей не принято, а всё же кое-что расскажу. Вы ее все равно не узнаете, да и я не увижу – так отчего же декамерончиком товарищей по ожиданию не побаловать? Так вот, прежде всего меня ее готовность изумляла. Я еще и опомниться не успею, а она уже того... справилась. И раз, и другой, и пятый... Вытянется вся, руками за головой в спинку кровати вцепится и визжит эдак тихонько: «И-и-и-и...» А потом глаза откроет, улыбнется и – «Привет, говорит, я здесь...» А через десять минут – снова... Ну и меня, конечно, вдохновляла, да так, что я будто в четырнадцатилетнего превратился, будто во мне запас еще нетронутый был. И не то чтобы акробатикой там какой-нибудь ограничивалась, хотя и этим владела так, что я только глаза открывал, – что там индусы с их наставлениями, им такого и не снилось за тысячи лет. Но она этому значения не придавала. У нее сила вся и тайна вся была – рот.

Ежели там в пакете осталось еще – передайте, пожалуйста... М-м, так... Благодарю.

Однажды под утро ступни мои стала лизать. О, Господи, прости!.. Я в крик закричал – всё, готов... Вот так. А то послюнит пальцы – и к груди моей прижмет, пардон, к соскам. Я сознание теряю... Нет, не могу больше, не расскажешь такого.

Простите великодушно, не стоило и начинать... Ну да что же теперь поделаешь, я к концу ночи часто это вспоминаю, а уж если подопью немного – обязательно. Тоска... Грех, конечно, поблизости храма, ну да Господь простит, не убийство ведь, а самое человеческое дело, праотцев грех – Любовь...

Очень быстро, месяца за два, дошли мы с ней до полного безумия. Конечно, способствовали этому бесприютность, нравственность наша общественная, большевистское пуританство. Деваться некуда, ключики у близкого знакомца выпросить на пару часов – счастье, а потом еще невыносимее болит... Словом, наказал нас Вседержитель, помучились мы. То в трактире каком-нибудь мерзейшем сидим, вокруг твари какие-то крутятся, крик, смрад, грязь, то в подземке куда-то едем, то, наконец, пристанище найдем – ужас, снежная пустыня на окраине Первопрестольной, да и не на окраине даже, а в советской новостроенной слободе, в пролетарском раю – дома как кроличьи клетки одна на другую поставленные, и более ничего. Вот, дескать, размножайтесь под благосклонным покровительством государства. А мы – противозаконно...

А что вокруг в это время творилось – вы не хуже меня знаете. Колонии бунтуют, черная сотня очкастых ловит, на улицах солдаты... А мы – представьте, господа, так и было – не замечаем себе ничего, и только носимся, как грешные духи, по всему безумному городу в поисках места для отчаянной нашей жажды.

Чтобы соединиться – такой и речи не заходило. У меня с женой отношения были довольно тяжелые, мучительные, там рвать было невозможно – об этом особый разговор, до другого раза отложим, – у нее же еще хуже. Раз и навсегда мне сказала: «Я его не брошу. Дочь его любит, да и самого... бросать нельзя. Всё».

И вот так оно шло.

В Питер один раз еще съездить удалось. Как вспомню я эту ночь, купе это огненное, узкие эти постели, постоянное это полузасыпание, оцепенение... Ужас, господа, ужас, никому не пожелаю! Судьба настигла нас, и терзала, и сводила с нами счеты, а за что – бог весть... Видать, проштрафились когда-то. И то сказать – за мной грехи водились, да и за ней, видно, тоже, говорила, что есть ей в чем перед мужем себя виноватой чувствовать. И наш роман к этому хоть и добавил, но немного.

А однажды, когда сидели мы с нею в каком-то похабнейшем месте среди бандитов и шлюх, расплодившихся тогда, словно тараканы в жаркое лето, сидели и изнывали от желания, невозможности, касались друг друга, только еще тяжелее становилось, тянулись, маялись – перегибались через стол, шептались, целовались тайком, руки друг другу гладили – вдруг сказала она внятно и трезво – хотя и выпили мы тогда уже немало дрянного коньяку, подававшегося в ту страшную осень повсюду, – сказала твердо и беспощадно: «Нам осталось – до твоего отъезда. Ты – аптекарь, всё взвешиваешь, всё экономишь... Когда будешь тратить?»

Тут я и зашелся, засуетился, чего-то стал придумывать, решать – и всё без толку. Она-то понимала, что ничего не решишь, а я еще метался. И добился-таки своего – уехали мы с нею на два дня в Суздаль, в отель: чего это стоило с их паспортным режимом, с их полицейским присмотром за каждым – не вам рассказывать. Приехали... Да. Снег лежит синий, храмы, дурачье приезжее на них глазеет – одним словом, декорация к жестокому романсу. Поселились. Там отдельные такие домишки стояли, вершина их комфорта. Заперлись. Сдирает она с себя одежду – а одевалась она, я вам доложу, изумительно красиво, всегда что-то такое металлическое, блестящее, стальное, а снимет – там розовая кожа, волосы рыжеватые и влажная вся... Пардон, не могу удержаться от деталей, да и нетрезв уже. Ну-с, разделись, я, понятное дело, задышал со всхлипом и отчаянием – такая в ней нескладность была особая, что невозможно видеть. Кисти и ступни детские, а бедра тяжелые, грудь как у девчонки, словно и не кормила, а плечи крутые, предплечья мощные... А-а, не расскажешь... И давай языком своим дьявольским орудовать. Без конца. У меня все чувства пропали, одно осталось – осязал я ее. Вина у нас хорошего с собой была бутылка, где-то я случайно купил итальянского, – так она меня этим вином запивала...

А потом заснул я – прямо на ней. И проснулся утром. И увидел ее – уже в стальной ее броне. На лице грим, в руках сумка. Собирайся, говорит, пора.

И уехали мы из рая.

По дороге таксист всё на нас в зеркальце посматривал, помню. А потом, когда я ее перед подъездом высадил, он развернулся, притормозил, достал бутылку всё того же отвратительного коньяку, которым вся страна спасалась, и стакан мне налил. Прими, говорит, мужик, двести грамм, а то ты совсем плохой стал. И даже денег брать не хотел, как в мелодраме, но потом взял всё ж.

Вот и вся история. После всё пошло-покатилось. Уехал я на стажировку, жену взял, тут и бухнуло, взорвалось. Я было туда, ее спасать, да уж никак невозможно. Не проедешь. И куда она там со своим горбуном делась – не знаю. Разве я вам не сказал? Муж-то ее горбун был, как там у них получилось, не знаю, но горбун, убогий. Вот она его и не бросала – нехорошо, мол, грех убогого-то бросить... Какой-то он был не то сценарист, не то режиссер, я несильно тогда разбирался, да и не интересовался. Талантливый, говорили, и человек вроде порядочный, да мне-то что?..

Теперь же видите этой грустной повести финал. Жена на голландской ферме с рассадой возится. У нее от веку такая мечта была – о земле, зелени, откуда в ней это крестьянское взялось – ума не приложу... Иногда в гостях у нее бываю, но нечасто, чтобы не докучать. А большею частью здесь, на рю Дарю, с вами, глубокоуважаемые, в ожидании милости Божией и людской... Капля еще есть? Благодарствуйте...