Настоящая любовь или Жизнь как роман - Эдуард Тополь Страница 29

Нинель, делая реверанс, краснеет.

НИНЕЛЬ. Я… я вашу книжку читаю… (Голос ее вдруг взлетает.) Зачем… зачем он умер?

ДОСТОЕВСКИЙ (растерянно). Кто умер?

НИНЕЛЬ. Ну как же! Этот студент. Такой молодой, добрый, в чахотке…

ДОСТОЕВСКИЙ. Что ж делать? Так надо было, Нелли…

НИНЕЛЬ (надув губки и уставившись глазами в пол). Совсем не надо… (И вдруг порывисто шагает к Достоевскому, хватает его за рукав шинели и вскидывает глаза, полные мольбы и надежды.) А они-то… девушка и старичок, они будут жить вместе? И не будут бедные?

ВРАНГЕЛЬ. Нет, Нелли, она уедет далеко, выйдет замуж за помещика, а он останется один…

НИНЕЛЬ (с негодованием). Это неправда! (Достоевскому.) Скажите: это неправда!

Она требовательно дергает Достоевского за рукав, ухватив вместо шинели рукав его куцего солдатского мундира, отчего всем стало видно, что рукав этот обтертый и с бахромой.

И только Достоевский не замечает этого.

ДОСТОЕВСКИЙ (с сожалением). Правда, Нинель…

НИНЕЛЬ (осерчав). У, какие вы!.. (Отталкивая руку Достоевского.) Это плохая книжка… Я и читать теперь не хочу!

Она отворачивается, вся покраснев и неровно дыша, точно от ужасного огорчения.

ДОСТОЕВСКИЙ. Полно, Нелли! (Сделав к ней шаг и сев перед ней в кресло.) Ведь все это неправда, что написано, это выдумка. Ну, чего ж тут сердиться?

НИНЕЛЬ (робко, подняв глаза на Достоевского). Я не сержусь…

И вдруг хватает его руку, прижимает к себе.

Он пытается поднять ее лицо, но она ни за что не хочет поднять голову, а все крепче приникает к его грубой солдатской шинели.

ГОЛОС МАРИИ ИСАЕВОЙ. Какая ты чувствительная, Нинель!..

Все поворачиваются на этот голос…

Мария Исаева — легкая, воздушная, по-весеннему юная и кокетливая, — впорхнув на веранду, подает руку Врангелю.

МАРИЯ (Врангелю). Я пришла сказать вам спасибо за протекцию, Александр Егорович.

ВРАНГЕЛЬ (кланяясь и целуя ей руку). Не стоит благодарности, Мария Дмитриевна.

ЕЛИЗАВЕТА (Достоевскому). Федор Михайлович, позвольте вам представить мою подругу…

Мария живо поворачивается к Достоевскому и протягивает ему руку для поцелуя.

Достоевский вскакивает с такой поспешностью, что едва не опрокидывает кресло.

Нинель хохочет над его неловкостью.

ЕЛИЗАВЕТА (продолжает, с улыбкой). Мария Дмитриевна Исаева, тоже поклонница вашего романа.

Их взгляды встречаются в третий раз.

МАРИЯ. Да, Федор Михайлович, я тоже плакала, читая ваш роман…

Держа ее руку, Достоевский забывает наклониться к этой руке и в столбняке только смотрит на Марию — на ее лицо, волосы, в ее глаза, — словно впитывает ее всю…

И вдруг, не выпуская ее руки, садится, словно у него ноги подкосились, в кресло, закрывает глаза, голова его запрокидывается.

МАРИЯ (испуганно). Что с вами?

ЕЛИЗАВЕТА. Вам плохо?

ДОСТОЕВСКИЙ (не открывая глаз). Нет, нет… Мне хорошо, мне хорошо… Ах, как кружится голова!.. Не убирайте руку, Марья Дмитриевна!.. Шесть лет рука женщины не касалась моей руки…

Мария, улыбнувшись ему как ребенку, наклоняется и, шутя, целует его в лоб.

Достоевский в изумлении распахивает глаза.

Степь. Весенний день, яркое солнце

Степь пестрит маками, как цыганский платок.

Врангель и Достоевский, шалея от своей влюбленности, скачут верхом на лошадях. Достоевский, растопырив ноги, первый раз в жизни сидит на лошади, он выглядит в седле как соломенное чучело, постоянно падает, вскакивает с хохотом, неловко — под смех лихо гарцующего Врангеля — взбирается на лошадь, и они скачут вновь — рядом, хохоча, до следующего падения Достоевского…

А потом, лежа в траве и раскинув руки, оба говорят наперебой.

ДОСТОЕВСКИЙ. Боже мой! Какая женщина!

ВРАНГЕЛЬ. Бесподобная!

ДОСТОЕВСКИЙ. Тонкая!

ВРАНГЕЛЬ. Красивая!

ДОСТОЕВСКИЙ. Возвышенная!

ВРАНГЕЛЬ. Образованная!

ДОСТОЕВСКИЙ. Нежная!

ВРАНГЕЛЬ. Вы о ком? О моей?

ДОСТОЕВСКИЙ. Да при чем тут ваша! Я о своей!

ВРАНГЕЛЬ. Ах так! Ваш адрес, сударь! Куда послать секундантов?

ДОСТОЕВСКИЙ (опомнившись, с горечью). В казарму седьмого батальона…

Дом Исаевых. Вечер

Рыба, шипя и брызгаясь горячим жиром, жарится на сковороде.

Мария, стоя на кухне возле горячей печи, дробно стучит ножом, нарезая лук и морковь.

Ее муж, Александр Исаев, переливает водку из штофа в графин.

МАРИЯ (мужу). Господи, как надоела мне эта нищета! У нас даже кухарки нет! (Утирая потный лоб тыльной стороной ладони и сдувая со своей щеки мокрый локон.) Саша, я тебя Христом Богом прошу: ты хоть сегодня можешь без водки?!

ИСАЕВ (изумленно). Но как же без водки-то, Маша? Такие гости!

Действительно, в гостиной — бедной, с дешевой мебелью — сидят гости: Врангель в деревянном креслекачалке с порванной соломенной спинкой читает «Петербургские ведомости», а Достоевский устроился на диване подле Павла, семилетнего сына Исаевых, и его лохматой собачки Сурьки.

ДОСТОЕВСКИЙ (гладя собаку, мальчику). В каторге у меня тоже была собака, Культяпка. Зачем я принес его из мастерской в острог еще слепым щенком, не знаю. Наверно, очень хотелось иметь хоть какого-то друга. Шерсть была на нем лохматая и мягкая, словно бархатная, а характера он был пылкого и восторженного, как и всякий щенок. Бывало, где бы я ни был, но по крику «Культяпка!» он с визгливым восторгом летел ко мне и сразу же лез лизать меня в лицо и от радости не мог даже удержать всех остальных своих чувств. Ты понимаешь?

ПАВЛИК. Да, мой Сурька тоже писается на радостях. А маменька за это меня ругает…

Врангель прыскает, прикрывшись газетой. Достоевский смотрит на него с осуждением.

ДОСТОЕВСКИЙ (продолжает, мальчику). Ничего, Павлик, хороших чувств — любви, дружбы — никогда не надо стыдиться. Бывало, приду я с работы совсем измученный, неживой просто, а тут — Культяпка от радости, что видит хозяина, уже визжит, прыгает, хвостом вертит. Сядешь с ним на пол, бывало, обнимешь его за шею и думаешь: нет, все хорошо, есть еще на свете существо, меня любящее и ко мне привязанное, и я ему нужен. А посему — жить, надо жить, обязатель…