Сережик - Сергей Даниелян Страница 29

Я был просто в шоке. Зачем были эти мучения, меня ведь наши могли довезти до Тбилиси за три часа! А мы ехали, как скот, чуть ли не четверо суток. Мне лейтенант, который нас сопровождал, ответил на этот вопрос коротко:

– Чтобы служба малиной не казалась, на хуй. Понял, солдат?

Я уже привык к тому, что весь офицерский состав смачно ругается. И вообще русский мат очень содержательный. Вот если бы он мне сказал то же самое, но без ругательного слова, это не было бы так убедительно, так безапелляционно. И напрашивался бы следующий вопрос, завязалась бы дискуссия. А почему, а зачем… А с этим словом все сразу стало ясно, и я принял ответ, как конституционный закон – без поправок.

В Советской армии я понял, что вообще не знаю русского языка. По моему глубокому убеждению, язык надо учить с ругательств. Особенно русский. Это психология народа, его нутро.

Как будущий лингвист по первой профессии, я начал прислушиваться к мелодии русского мата и просто влюбился в его лаконичность и богатство. Я увидел, как можно одним словом или словосочетанием выразить сотню смыслов и не заморачиваться долгими пояснениями. Коротко и ясно – как все гениальное.

Вот, скажем, армянский мат – тоже вычурный, но в нем мало фразеологических оборотов. Можно изощряться и менять местами слова, но все эти выражения служат только для того, чтобы унизить и оскорбить человека, самоутвердиться сексуально – и все от имени мужика. Женщина такое не скажет не столько из соображений культуры, а именно потому, что у нее нет органа насилия. Она будет выглядеть смешной. А русский мат, он фразеологичен и не только не оскорбляет слух, а даже ласкает его. Не знаю, поняли бы меня моя мать, специалист русского языка и литературы, и бабуля Лиза, которая смазывала мне рот красным перцем, но я был просто сражен наповал, когда начал понимать и оценивать русский мат. Сейчас есть даже научные исследования по этому поводу, а в советское время такое было немыслимо.

Из Тбилиси я был направлен в строевую учебную часть. Наши постарались, чтобы из Грузии меня никуда не посылали. В любом случае карантин должен был пройти в деревне Манглиси, а я должен был выучиться на сержанта артиллерии.

Я уже начал привыкать, что в армии все, что круглое – несут, а все, что квадратное – катят. Бессмысленная строевая подготовка, изнурительные физические упражнения, совершенно сюрреалистичные политзанятия. Я вспоминал слова отца, мол, в армии становятся настоящими мужчинами. Ну да, ну да… Вся эта хрень никак не подходила под папину формулу. Да, я становился сильнее, выносливее. Но почему настоящий мужчина должен вонять, как дохлый скунс, почему он должен мыться раз в неделю за пять минут, почему он должен есть бульон из вареного свиного сала, почему у него должны быть сапоги на два размера больше, почему его ноги должны опухать и гнить?

Зато все эти «почему» подходили под формулу, которую мне озвучили в первый день. Чтобы служба малиной не казалась, нахуй.

Но я всего этого никак не мог понять и начал ненавидеть всех офицеров и сержантов. Они были для меня орангутанами, которым дали над нами власть. Притом у нас был студенческий состав, который резко отличался от простого. Например, я на политзанятиях придумывал вопросы, которые не имели логических ответов. Скажем, есть в уставе пункт, что приказы начальства не обсуждаются, и обсуждать их можно только после выполнения приказа. Я спросил: если мне начальник прикажет спрыгнуть с пятого этажа, как я могу обсудить этот приказ после выполнения? Наш замполит посмотрел на меня с ненавистью и сказал:

– Да, курсант Даниелян, по уставу положено обсуждать после выполнения. И то – на усмотрение начальства! Но никто такой приказ не даст, это опасно для жизни.

Тогда я еще спросил:

– Значит, приказы, опасные для жизни, не даются?

Тут до него дошло, куда я клоню, и он дал мне двое суток гауптвахты за пререкания.

Вот и вся логика.

Я понял, что устав Советской армии писал дебил. Но вслух об этом не говорил никому.