Допплер - Эрленд Лу Страница 29

Вбивая на пару с Грегусом клинья в землю вокруг столба, я слышу, как наращивает градус праздничное братание. Там, видимо, идет работа в группе. Изредка раздаются раздраженные окрики господина консерватора, но я не ощущаю себя бессовестным дезертиром. Безусловно, проведение примирительного фестиваля — дело, как ни погляди, похвальное, да и сама идея здравая: чтоб все не накрылось медным тазом, люди разных вер и национальностей должны наконец взяться за руки. Если б это удалось, не было 6 человека счастливее меня. Но вынужден признаться: я не верю в успех этого благого начинания. На мой взгляд, поезд ушел. На мой взгляд, выход один: ныне живущие люди должны исчезнуть, а им на смену народится новая порода человека. В нем будет меньше агрессии, он все начнет с чистого листа.

И вот столб стоит. Так, как мне хотелось. Он закреплен на месте клиньями, их я присыпал мелкими камнями, землей и торфом. Тотемный столб вознесся высоко и осеняет лес яркими красками и допплеризмом.

Если вам интересно мое мнение, то столб хорош объективно. И мы с отцом выяснили наши отношения, чувствую я. Теперь он может упокоиться с миром, как говорится. А я с миром изыду, ибо знаю, что он спит спокойно. Спокойно, ибо его не забыли. Настолько не забыли, что плоть от плоти его изрядно потрудился чести его ради. Это прольет бальзам на душу старого ёрника, который умудрился прожить жизнь, никому не открывшись. Итак, родителя я помянул, теперь можно в путь, куда глаза глядят. Я собираю свое воинство, то есть Грегуса с Бонго, и сообщаю им, что час настал и мы уходим. Ситуация в лесу более не способствует нашему духовному возрастанию, говорю я. Нам нужен воздух, чтобы вольно дышать, и простор, чтобы мыслить широко. Мир лежит перед нами и ждет нас, говорю я. Мы пускаемся в путешествие, и долгим может оно оказаться. Сам не знаю, что гонит меня прочь, чувствую только, что выбора у нас нет, о чем и говорю остальным двоим. Говорю. хотя мечтал, покончив со столбом, больше никаких новых проектов не затевать, наоборот, делать так мало, как никому до меня не удавалось. Приблизиться к магической границе абсолютного нуля. А теперь вот стою перед своими учениками — я заметил, что начал смотреть на них как на учеников, — и обиняками заманиваю их в странствие, которое может оказаться долгим. Вы готовы? — спрашиваю я. Грегус кивает, а Бонго смотрит на меня непроницаемо, как всегда, но я знаю этого лося наизусть и понимаю, что, как все тинейджеры, он всегда готов ввязаться во что-нибудь стрёмное.

Не уверен, говорю я, что путешествие окажется приятным. Посмотрим, говорю я. Все на свете не может быть приятным по определению. Нет, ну надо же, я — и произношу эти сентенции, а? Можно подумать, во мне говорит другой человек. Так что иногда приходится делать вещи, зная, что они не доставят нам удовольствия, говорю я. Иной раз стоит набраться духу и доползти до края сука, на котором сидел, рискуя его сломать, а иной раз стоит даже срубить его.

— А иначе ты будешь не человек, а говно на палочке, — говорит Грегус.

— Золотые слова, — говорю я. — Иначе ты будешь говно на палочке.

— А куда мы идем? — спрашивает Грегус.

— Мы будем перемещаться из одного леса в другой, — объясняю я. — Сначала мы углубимся в чащу этого леса, потом выйдем на другой его край, затем перейдем в следующий лес. Так и будем идти, пока не почувствуем, что хватит, находились. Это вряд ли произойдет скоро. Но ведь и лесов много.

Я говорю, что сейчас мы все вместе пописаем на тотемный столб, а потом начнем собираться, с таким расчетом, чтобы ночью незаметно свернуть палатку и к рассвету очутиться уже далеко.

На счет раз-два-три мы дружно пускаем струю, салютуя нашему отцу и деду, которому стоять здесь еще тысячу лет.

Обратный отсчет начался.

Пока мы пакуем вещи, фестиваль превращается в праздничное гулянье. Там кричат, ноют, и понятно, что Дюссельдорф с Рогером поддержали мероприятие спиртным. Вряд ли в мечтах господина консерватора фестиваль выглядел именно так, но этот вариант тоже неплох, думаю я, вытаскивая колышки растяжки. Алкоголь уберет скованность, развяжет языки, так они, глядишь, и выложат друг дружке такие про себя подробности, которые по трезвости не рассказывают. По мере того как градус праздника в том лагере повышается, я понимаю, что сниматься с места посреди ночи мне незачем. Они уже дошли до той стадии, когда интерес к окружающему миру значительно ослабевает, так что я могу спокойно заниматься своими делами, не опасаясь их любопытства.

Из двух березок я мастерю волокуши, которые может тащить Бонго. На них я кладу палатку, инструменты и, в общем, почти все, чем владею и располагаю в лесу. Топоры я тоже забираю. Придется их бывшему хозяину купить себе новые. Там, куда мы отправляемся, топоров взять негде.

Я пакуюсь всю ночь, пока Грегус с Бонго спят, тесно прижавшись друг к другу. На рассвете я наношу участникам фестиваля короткий прощальный визит. Перебравший последователь Христа спит, раскинувшись в странной позе, представители двух других мировых религий сосредоточенно засовывают ему под крайнюю плоть катышек зубной пасты. Они хохочут как безумные, им хорошо. Господин консерватор сидит у костра и говорит журналисту «Афтенпостен» (я б сказал, более пьяному, чем остальные, буде оно возможно), что ему хотелось бы, чтоб сиськи у его жены были как корабли. Сил журналиста достает только на то, чтобы не выронить ручку. Не понял? — бормочет он. Кораблеобразными чтоб были, объясняет господин консерватор. Похожими на корабли. Рогер и Дюссельдорф, опытные, не пропускающие тренировок мастера возлияний, остались к этому часу самыми свежими. Я жму им руки и говорю, что был счастлив познакомиться с ними, но должен сию секунду отправиться в путешествие, и оно может затянуться. Берегите себя, говорю я. И ты тоже, отвечают они, снова опускаясь на вереск и погружаясь в беседу, тема которой мне неизвестна. Как и большинства прочих бесед на свете. Беседы, в которых участвую я сам, можно пересчитать по пальцам. А о чем ведутся остальные мириады разговоров, я не знаю. К счастью.

Изрядно прокопавшись, мы собираемся в путь, когда празднование 17 мая уже в разгаре. Внизу, в городе, на все лады гремят духовые оркестры. Вот и отлично, так и продолжайте, думаю я, завязывая Бонго на шее веревку от волокуш. Вот тут и появляется разлюбезный шурин. Кто бы сомневался. Ковыляет с ружьем на плече, переваливаясь, как утка, что меня жутко раздражает. Елки зеленые, да он меня пристрелить собрался! Петляя среди деревьев, я впопыхах прилаживаю стрелу на место. Стой! — слышу я окрик шурина и пускаю на голос стрелу. Я петляю, как заяц, но любезный шурин выспался, он свеж, энергичен и догоняет меня в два счета. И не тратя времени зря стреляет мне в ногу капсулой со снотворным. Теперь она торчит в моей лодыжке. И ничем не отличается от тех, какие показывают в передачах о животных, когда зоологи усыпляют слонов в африканской саванне или волков на шведско-норвежской границе. И я действительно сразу чувствую тяжесть в теле и падаю на вереск. А день-то какой прекрасный, успеваю подумать я. Березки стоят в кружеве из свежей зелени, в лесу праздник, День национальной независимости. И все кругом чистое. Чисто норвежское.