Любовь в тягость - Элена Ферранте Страница 29

– Взяла и утопилась в Спаккавенто, – проворчал он, – ночью, как девчонка.

– Почему ты не пришел на похороны?

– Смерть она и есть смерть.

– Ты должен был прийти.

– Смерти моей ждешь, а?

Поразмыслив над его словами, я ответила:

– Нет.

Синяки у него под глазами налились и стали фиолетовыми.

– Не дождешься, потому что умрешь раньше меня, – рявкнул он. И, прежде чем я успела угадать его намерение, ударил меня кулаком.

Удар пришелся по правому плечу и застал меня врасплох; это было вторжение в мое внутреннее пространство. Физическая боль не имела значения.

– Ты такая же мерзавка, как твоя мать, – сказал он, тяжело дыша, и оперся о стул, чтобы не упасть. – Бросили меня здесь, как пса.

Я пыталась нащупать голос в своем пересохшем горле; когда голос наконец вернулся, я спросила:

– Зачем ты ходил к ней? Ты и так ей всю душу вымотал.

Отец хотел ударить меня снова, но на этот раз я быстро оценила ситуацию и успела отскочить: он промахнулся и разозлился еще сильнее.

– Какие мысли вертелись у нее в голове на мой счет? – закричал он. – Никогда не знал, что она там думает. Вечно врала. Все вы врали.

– Зачем ты ходил к ней? – спокойно повторила я.

Он сказал:

– Убить ее хотел. За то, что на старости лет решила радоваться жизни, оставив меня гнить в этой норе. Вот, полюбуйся, что у меня тут. Смотри!

Подняв руку, отец показал мне подмышку. Под волосами на вспотевшей коже была багровая сыпь.

– От этого не умирают, – произнесла я.

Он устало опустил руку. Попробовал распрямить спину, но позвоночник, застывший в согнутом состоянии, не поддавался. Отец стоял, все так же широко расставив ноги и держась рукой за стул, дышал неровно, с хрипами. Может, в тот момент ему казалось, что весь мир свернулся до крошечного островка пространства – до пола под его ногами и стула, о который он опирался.

– Целую неделю я следил за ними, – прорычал он глухо. – Он заявлялся каждый вечер в шесть, одет с иголочки, в пиджаке, при галстуке, точно щеголь. Спустя полчаса они выходили вместе. На ней по-прежнему были ее лохмотья, но она умела носить их так, что казалась молодой. Твоя мать – бесстыжая притворщица, у нее нет сердца. Шли они рядышком, разговоры вели. То в ресторан зайдут, то в кино. Выходили оттуда под руку, и она жеманничала, как всегда при появлении мужчины: голосок медовый, рукой поведет вот так, головку склонит вот этак, бедра гуляют.

При этих словах, передразнивая ее, он рукой описывал в воздухе дуги, тряс головой, хлопал веками, вытягивал губы трубочкой и качал бедрами, всем своим видом выражая презрение. Отец явно изменил стратегию. Сперва он хотел запугать меня, а теперь, копируя Амалию, решил позабавить, вызвать насмешку. Но его кривлянье не тянуло даже на пародию, и Амалия оставалась неуязвима – ничто в его жестах не напоминало маму, какой бы мы ее ни воображали, и не имело ничего общего даже с худшим из наших представлений о ней. И отец вовсе не был забавен. Он был просто старик без намека на человеческие чувства – они вытравились из его души недовольством и гневом. Наверное, он ожидал моего участия, слабой тени улыбки. Но мне не было смешно. Напротив, я приложила все усилия, чтобы не показать своего отвращения. Заметив это, он смутился. Взглянув на картину у него за спиной – ту, над которой он работал, – я вдруг поняла, что багровое небо на самом деле было попыткой изобразить извержение вулкана.

– Ты только оскорбил ее, как всегда, – проговорила я.

Отец в растерянности покачал головой и со стоном сел.

– Я пошел сказать ей, что не хочу больше жить один, – пробормотал он и, помрачнев, уставился на кровать.

– То есть ты хотел вернуть ее?

Он не ответил. Через окно падал желтый луч света: пробившись сквозь стекло, он отражался от зеркала на створке шкафа и разбрызгивался по комнате, делая еще более явными ее убогость и беспорядок.

– Я скопил порядочно денег, – продолжил отец. – Так и сказал ей: у меня много денег.

И прибавил еще что-то, но я уже его не слушала. Я смотрела на картину, примостившуюся под окном, – ту самую, которой я восхищалась в детстве, с витрины сестер Восси. Две женщины с приоткрытыми ртами и почти совпадающими профилями бежали справа налево, лишенные рук, ног и фрагмента головы, словно эти части тела были со временем утрачены или же кто-то бестолково отрезал кусок холста. Вот, значит, в каком соседстве оказалась картина – среди морских пейзажей, цыганок и пасторалей. От бессилия я вздохнула.

– Тебе дал ее Казерта, – сказала я, указывая на бегущих женщин. И осознала, что моя догадка, будто на маму донесла Де Ризо, вовсе не верна. Амалию с Казертой выдала не вдова, а сам же Казерта. Он явился сюда, сделал отцу этот щедрый подарок – отдал картину, которой дорожил десятки лет, – рассказал о себе, пожаловался на старость и на сына, выставившего его за порог, обмолвился, что между ним и Амалией по-прежнему теплые дружеские отношения. Отец поверил ему. И возможно, тоже разоткровенничался. Наверняка они посочувствовали друг другу, ведь обоих одолели дряхлость и одиночество. Я ощутила себя неодушевленным предметом, стоявшим по центру комнаты и каким-то странным образом сохранявшим равновесие.

Отец попытался встать со стула.

– Амалия была лгуньей, – рявкнул он. – Не признавалась мне, что ты ни о чем не знаешь.

– Тебе не терпелось убить Казерту. Ты хотел избавиться от него, решив, что выручишь за цыганок достаточно денег. И ты подозревал, что он нравится Амалии. Когда я пришла и сказала тебе, что видела их вместе в погребе магазина сладостей, ты уже и так о многом догадывался. Мои слова пригодились тебе лишь в качестве оправдания собственной жестокости.

Отец изумленно уставился на меня.

– Неужели ты помнишь об этом? Я так напрочь все позабыл.

– Я помню все или почти все. Вылетели из памяти только слова, которые я тогда произнесла. Зато сохранилось ощущение ужаса, прилипшее к тем словам, и оно настигает меня всякий раз, когда кто-то в этом городе разбалтывает то, о чем болтать не следует.

– А я-то думал, ты ничего не помнишь, – глухо произнес отец.

– Я все помню, только раньше мне не удавалось признаться себе в этом.

– Ты была маленькой. Я даже вообразить не мог…

– Мог. Твоего воображения всегда хватало на то, чтобы причинить Амалии боль. А ходил ты к ней ради очередного зрелища – ты хотел снова видеть, как она страдает. Заявил ей, будто Казерта приходил сюда для того, чтобы поведать об их теплых отношениях. Ты сказал маме, что Казерта говорил обо мне, о моей лжи сорокалетней давности. Ты хотел сбросить с себя бремя вины. И укорял Амалию в том, что она воспитала меня скверной и лживой.

Отец снова попытался встать со стула.