Писатели и любовники - Лили Кинг Страница 29

Боб выбирает этот миг, чтобы поставить задние ноги между передними и выложить мягкую бурую петлю какашки под японскую сирень. Оскар достает из кармана пластиковый пакет. Сует в него руку, сгребает собачью кучку, выворачивает пакет наизнанку, вяжет двойной узел. Пересекает дорожку, закидывает пакет в мусорный бак, возвращается.

– Вы поэтому здесь? Поэтому были со мной вся такая кокетливая в ресторане?

– Кокетливая? С вами? С ворчливым папашей, который не в силах смотреть в глаза?

Он очень тихонько хмыкает.

– Мне понравились ваши мальчишки, а не вы. Не сказала бы, что заигрывала с ними, но их забота о вас меня тронула. Джон так старался, чтобы получился особенный день.

Кивает. К попе Боба подбегает далматин без поводка, обнюхивает, отскакивает. Оскар вытирает нос тылом ладони.

– Вам, стало быть, известно – об их матери.

– Я старалась облегчить непростой день.

– И поэтому согласились на мини-гольф – из-за них?

– Из-за них – и из-за вашей записки. Со всеми этими зачеркиваниями.

– Тот парень стоял у меня за плечом, читал каждое слово. Подумать не давал. – Вновь трет нос.

– Слегка утратили форму.

– Конечно. – Тянется ко мне обеими руками, но собака сопротивляется. Он отпускает поводок, пес замирает, садится, смотрит на нас. Оскар опускает предплечья мне на плечи – так, будто много раз проделывал это раньше.

– Вы услышали про то, что волосы дыбом не встают, да?

– Я ходила на свидания только с писателями. – Цепляюсь пальцами за его плечи. Сильный, тугой. Мы развернуты бедрами друг к другу. – Ни разу не складывалось потом.

– Значит, я всего лишь следующий в череде.

– В длинной череде.

Что-то вроде ястреба пикирует с вершины дерева к нам, Оскар вздрагивает. Ястреб скользит вверх, на другую высокую ветку.

– Вы и впрямь дерганый среди деревьев.

– Можно я тебя поцелую до того, как они напрыгнут?

Киваю.

Целует меня, отпрядывает, целует вновь. Без языка.

– Ни разу еще не приглашал официанток на свидание. – Еще один целомудренный поцелуй. – Я так не функционирую. – Губы у него мягче, чем кажутся.

– И как же ты функционируешь?

– Я был женат одиннадцать лет. Все мои навыки устарели.

Подбирает поводок Боба, идем дальше. Сворачиваем на Хвойную тропу – узкую безлюдную аллею. Спрашиваю, как жена умерла. Говорит, рак, и рассказывает, что потом еще три года гневался. Ничего другого не было, говорит. Ни любви, ни печали. Лишь гнев, как громадная красная мигалка, весь день, три года напролет. Рассказываю, что у меня в феврале умерла мама. Пытаюсь придумать, как описать ему это, но ничего не идет на ум. Он извиняется за то, что не знает, каково это – потерять мать. Говорит, едва ли не труднее всего оказалось то, что его сыновьям в два и пять лет пришлось пережить то, что сам он еще не пережил.

– Когда умрет моя мама, они будут меня утешать, – говорит он.

Поднимаемся на холм и спускаемся другой тропой, окольно возвращаемся к сирени.

Оскар останавливается.

– Здесь мы впервые поссорились. – Отмечает место, выводя крест ботинком. Отступает на несколько ярдов. – А вот тут… – еще один “Х”, —…помирились. – Возвращается ко мне и берет за руку. – Весной, когда цветет вся сирень, здесь великолепно. Тогда и вернемся.

На моем автоответчике:

– Привет, Кейси. Как ты? Я только что вернулся в город. Несколько минут назад. М-м. Я это сообщение не продумывал, если честно. Просто надеялся поговорить с тобой. И увидеться. Сходить на свидание. Я там же, 867-8021. Надеюсь, у тебя все хорошо. Я – путем. До скорого.

Прослушиваю еще раз. Шорох и смешок, вроде икоты, на середине фразы про то, что он это сообщение не продумывал. Проигрываю запись в третий раз и жму на “стереть”.

На следующей неделе отправляюсь на прижигание. Врач и медсестра показывают мне схему шейки матки – плакат на стене. Похоже на розовую сигарету. Нижний конец – отверстие, откуда вылезает ребенок. Они собираются прикурить тот конец.

В шейке матки нервных окончаний нет, объясняют они, поэтому местное обезболивание не понадобится. Но слышен этот жуткий щелчок, и вскоре кабинет наполняется запахом, который хочется немедленно отнюхать обратно – и не получается. У них работа такая, думаю я, – нюхать паленую шейку матки.

После встречаюсь с Мюриэл в “Бартли”⁸¹.

– Звук был, как от электрической мухобойки. И воняло. Будто одновременно жгут волосы, кожаную обувь и лососевую икру.

Мюриэл смотрит на свой бургер.

– Замолчи, пожалуйста.

– И я все же вспомнила и рассказала ему о своих циклах и о том, что больно, и он сказал, что я, возможно, “кандидат” на эндометриоз. Это влияет на фертильность, говорит. Не лечится и не вылечивается. То есть я должна одинаково бояться и залететь, и не залететь никогда в жизни. – Съедаю одну картофельную палочку. Бургер – не могу. – Как тебе пишется?

Она качает головой.

– Никак не могу закончить чертову войну. Каждый день сажусь и пытаюсь ее закончить – и никак.

– Большая война. Два фронта. Нешуточное дело.

– Кажется, я нервничаю из-за той сцены.

– На озере?

– Ага. – Замысел сцены на озере возник у Мюриэл прежде всего остального. Все прочие замыслы выросли вокруг той сцены. – Как-то мне колченого.

– Да просто вычеркни – и дело с концом.

– Не понимаю, почему мне так кажется. Все равно что страх половой неудачи. А ну как я не смогу от нее стояка добиться?

– Твои читатели лягут с тобой ложечкой и скажут, что это нисколечко не важно и случается с кем угодно.

– У меня вся книга – из-за этой сцены.

– Нет. Может, когда-то была, но теперь уже нет. Отпускай. Это не рассказ с идеальной кульминацией. Это кавардак.

– Ага, это понятно. Роман – долгая история, в которой что-то не так, – цитирует она. Эта строчка ходит по рукам, и ее приписывают самым разным писателям.

– Просто отведи их к озеру, и пусть сделают все, что нужно.

Мы всегда рассуждаем уверенно, когда речь о чужой книге.

Маленькое издательство, где она работает, отправляет ее в Рим на какую-то конференцию. Некоторое время она колеблется, не позвать ли ей с собой Христиана. Говорит, в конце концов позвала.