Рассекающий поле - Владимир Козлов Страница 28

– Выпьем, друг. Некоторые нежные люди, скажу я тебе, накладывают в штаны, когда встречают таких, как мы, – живых и некультурных. Потому что живой человек ни любить, ни убить не боится – и они это жопой чувствуют и боятся прическу испортить.

– У меня с ней была настоящая любовь, Саша. И у нее со мной. А через пять месяцев она уже не хотела от меня ничего.

– Ты брось это.

– И при этом я даже не спросил ее ни о чем. Что случилось? Что с ней произошло?

– Очень ты доверчивый, Сева, если думаешь, что мог узнать от нее, что случилось на самом деле.

– Но я действительно не знаю, что случилось. Может быть, она бы сразу сказала. Может, она поговорить вообще хотела, но не знала, как начать. Может, она только вопроса и ждала. А я ни о чем не спросил. Мне как бы не интересно, что с тобой. Ты посмела на миг усомниться во мне – и мне этого достаточно. Я посчитал достойным сразу же принять ситуацию. У меня в этих самых руках была женщина, единственная на свете, единственная в моей убогой жизни, которую я называл моей любовью, которая казалась неотделимей от меня, чем мои собственные органы. И я не задал вопроса о том, по какой такой причине эта любовь должна оборваться? Может, и не должна? Может, она обрывается, когда ты не задаешь вопроса?

– Как ты так постоянно выворачиваешь, что сам остаешься виноватым?

– Мне не важно, кто виноват, – важно понять, что произошло.

– Произошло следующее. У твоей девочки было любовное приключение, от которого у нее закружилась голова. Но взрослая девочка взяла себя в руки и одумалась, потому что, если уж выходить замуж, то не за оборванца с первого курса.

– Вряд ли я уже узнаю, как это было на самом деле. Но – надо извлекать опыт. Ты помнишь моего отца?

– Да, конечно, – прекрасный мужик дядя Миша. Помню, как мы на рыбалку вместе ходили.

– А я еще помню, как он из семьи уходил, когда мне было двенадцать. Ты знаешь, я его видел примерно два года назад, сразу после того, как сдал вступительные, в августе. Выяснилось, что он пропал потому, что его часть отправили служить в Абхазию, они там вывозили семьи русских военных. По идее, это было тогда, когда основные события там закончились, но его в какой-то момент осколком зацепило, он в госпитале лежал. Я об этом рассказываю потому, что между делом он мне сказал: «Сева, ты знаешь, я не помню, почему мы с твоей матерью разошлись. Не помню, почему я ушел». Ничего, говорит, не помню…

Сева ненадолго замолчал.

– Нет, ты врубаешься, что происходит?… Да его уход был главным событием в его гребаной жизни! Его жизнь разделилась на до и после – но он не помнит причины.

– Ты тут при чем?

– Я так не хочу. Я хочу понимать, что происходит, я хочу, чтобы что-нибудь от меня зависело. Я хочу, чтобы я не был способен забыть самое главное в моей жизни… Давай за родителей… А еще – мы с тобой такие, сука, дикие и страстные, такие естественные и сильные, а те, другие – такие бледные и неуверенные, такие культурные и воспитанные. Это все как-то неправильно – как будто нам достались какие-то роли. А нету на самом деле никаких ролей.

– А как же иначе, братик. Родился бы в другом районе – жизнь бы по-другому сложилась.

– Это все слишком просто. А на самом деле ни хрена не понятно. Вот я о чем. Мы несчастливы, и они несчастливы, вот я о чем.

– Да иди ты! Я счастлив.

– Да, прости – за твою семью, дорогой.

– Знаешь, как я их люблю! Жаль, обезьянка моя малая спит, завтра утром увидишь.

– Я уйду часов в восемь.

– Мы в семь встаем.

– Тогда увижу.

– Как ты дальше?

– Поеду от Ленинградского вокзала до Бологого. А потом выйду на трассу, она в этом месте вплотную к городу – а дальше, как сложится.

– Скажешь, почему в Питер?

– Это не очень важно, Саша. На достижения культуры хочу посмотреть – и сравнить со своими возможностями.

– Ты в бега подался?

– У меня был трудный год. Мне кажется, я за этот год сам с собой и не встречался почти. А хочешь дернуться – и чувствуешь, что ты каким-то непонятным образом несвободен. Всех ты такой уже устраиваешь, всем удобно. Заговоришь случайно не о том – и сразу: а чтой-то мы такой херней себе голову забиваем? У нас, наверное, новый прожект? Вот так – очень быстро на тебя права предъявляют, причем даже невинные люди. И ты вроде как обязан быть таким, каким тебя знают. А что они о тебе знают? Что они обо мне могут знать, если я сам о себе мало что понимаю? Видишь, какими благородными болезнями я оброс, – вот что значит высшее образование. Конечно, я уехал от всего этого, но я вернусь. Только немножко другим.

7

Какой здоровенный был этот Давид. Зачем Микеланджело было ваять такого гиганта? В том же зале стояли другие статуи этого героя – на них был неоформившийся ребенок. А этот очень даже оформившийся. Пастушок, блин. Вон у Донателло стоит бронзовый игривый амурчик, напяливший шляпу, схвативший меч не по размеру и гордо выставивший свой писюнчик. Это не человек – это божок из античного пантеона. Что перед ним земное, пусть даже целый Голиаф? А у Микеланджело, пожалуй, человек. Но надо же было как-то передать его боговдохновенность – вот скульптор и дал ему ничем не заслуженное идеальное тело. Смотрим мы на это тело и понимаем, что этот человек рожден для подвига. Что есть люди, которым дается безо всякой причины. Тело ли, сердце ли, голос ли. Только потому он и гол – потому что скульптор объясняется на языке его тела. Он нам его упорно навязывает – тут не пропустишь.

– Катя, посмотри на его запястья. Что ты видишь?

– Большие.

– Не просто большие, а непропорционально большие. Они показывают, что этот пятиметровый дурень на самом деле довольно маленький – он просто показан крупным планом. Он хорошо сложен, но в нем килограмм сорок пять, не больше. Это такой маленький мужчинка, мелкий, застывший в комплекции подростка. Но на лицо посмотри – этому ребенку предстоит недетский бой.

Они хорошо провели день. Сначала было солнечное, морозное утро. Они позавтракали раньше всех и отправились на электричку. Вышли на «Охотном ряду», забежали на Красную площадь, купили билеты в Кремль, попетляли, выскочили на Гоголевский бульвар, вышли к Храму Христа Спасителя, прошли мимо, нашли Пушкинский музей, три часа в нем плутали, что-то ели – и смеялись, совершенно забыв о протестантах. И только когда стемнело, Катя забеспокоилась.

– Так, завтра я буду примерной девочкой, буду петь «аллилуйя».

– Завтра еще не скоро. Погреши еще немножко.

– В тебе ничего святого. Куда они смотрели.

– Они не могли предвидеть нашей встречи. Твоя красота оказалась сильнее. Я увидел тебя и понял, что в монахи мне рановато. Я еще слишком голоден.

– Даже звучит неприлично.

После приезда весь вечер они жадно целовались в каком-то темном углу. Она оглядывалась на каждый шорох. После очередного вдруг сорвалась и убежала, нервно попрощавшись. Сева отсиделся в темноте и явился в свет. Навстречу ему вышла Малгожата. Он никогда ее не видел такой раздраженной.