На расстоянии звездопада - Георгий Ланской Страница 28

Тортов в холодильнике не оказалось. Ульяна заглянула в шкафчики, но и там ничего не было. Вечером к чаю мать тоже торт не резала. Мысль, что явившиеся ночью сестра и племянница сожрали два громадных торта показалась дикой, но Ульяна, на всякий случай, заглянула в мусорное ведро.

Там тоже ничего не было, и если бы не легкий аромат ванили и меда, впитавшийся в стены и занавески, она была готова поклясться, что торты, политые шоколадом, украшенные кремовыми розами, ей померещились.

Утром вчерашние страсти улеглись, и долгожданное спокойствие, к которому она так стремилась, охватило Ульяну. Дом был спасительной норой, куда можно было забиться и зализать раны. Истерика сестры и племянницы выглядела сущей ерундой, от которой можно было отмахнуться. Все было как раньше.

В телефоне было больше пятидесяти пропущенных звонков, но она даже не стала смотреть, кому потребовалось срочно побеседовать. Вряд ли там было что-то приятное, а отвечать, почему сорвалась из Москвы, Ульяна не хотела.

Сидеть дома не было желания. Ульяна не торопясь оделась и решила навестить брата. Василий позвонил еще накануне вечером, извинялся, бил себя в грудь и путано объяснял, что из-за работы не смог прийти на вокзал.

– Не слушай его, – крикнула в трубку его жена Даша. – Все он мог. Накидались после работы с мужиками, сегодня полдня курлыкал на диване умирающим лебедем, а я на смене была, не успела к поезду… Ты как проснешься, приходи, я твою любимую шоколадную колбасу сделаю. Только не обижайся на своего братца полудурочного. Знаешь ведь, он своим дружкам отказать не в состоянии, даже если папа римский заявится.

Ульяна и не обижалась. Манеру Василия делать все, что заблагорассудится, а потом публично каяться, она помнила с детства. Он действительно был одновременно и упрямым и слабохарактерным, унаследовав от отца общую с Танькой черту: собачье желание нравится людям. Потому приятели вертели ими, как хотели. Василий в юности, как большая часть подростков, пропадал на улице до ночи, таскался по подворотням, горланил песни под гитару на веранде детского садика, трезвым или пьяным. Возвращаясь домой часа в три ночи, он натыкался на засаду в лице матери, и та лупила его по голове. Правда, толку от этого было мало. Вася все время закрывался локтями. Отбив об него руки, она, злая и раздосадованная, уходила спать, махнув на сына рукой. Иногда, впрочем, она умудрялась проспать его возвращение, и тогда, встав ночью, кралась в спаленку, маленькую, душную, где дрыхли две дочери и сын, и пересчитывала их в темноте по головам.

На улице было настолько тихо, что казалось, мир замер в ленивой пыльной дреме, впитавшей в себя запах прибитой жарой зелени, коровьих лепешек, горячий аромат парного молока и переспелой малины. Последние дни августа были по-летнему жаркими, но в воздухе уже чувствовалась обреченность перед грядущим увяданием. Ульяна вдохнула полной грудью, задрала голову к небесам и зажмурилась, а потом, постояв с полминуты, не спеша двинулась прочь от застроенной пятиэтажками улицы в сторону частного сектора.

Она шла, не глядя по сторонам, в дремотной тишине частных подворий, не особо глядя по сторонам, и, уже оказавшись у дома Василия, наверное, не обратила бы внимания на женщину в цветастом халате, если бы та неожиданно не выплеснула ей под ноги помои. Мыльная, вонючая жижа ударила в пыльную землю, окатив туфли и ноги.

Ульяна взвизгнула и отпрянула.

– Вы что, ослепли? – заорала она, сорвала очки с лица и, щурясь, уставилась на хозяйку дома, усмехавшуюся прямо в лицо.

– Ах, прости, дорогая, я тебя не заметила, – с издевкой ответила она. – Хотя… Надо под ноги смотреть. Тут тебе не столица.

– Здравствуйте, Валентина… Андреевна, – припомнила Ульяна.

Валентина Синичкина когда-то была шеф-редактором газеты, где работала Ульяна, и приложила немало сил, чтобы ее выгнали прочь. Недалекий сын Синичкиной – увалень Сереженька, пьющий, погуливающий и с удовольствием меняющий жен, как перчатки, положил на Ульяну глаз. Последняя жена на тот момент ему изрядно надоела. На только-только появившуюся в редакции Ульяну он отреагировал, как бык на красный плащ матадора.

Через много лет она все никак не могла понять, чего же он вечно толкался по коридорам редакции, вместо того, чтобы заняться делом? Простое объяснение, что он просто бездельник и лентяй не укладывалось в голове. Ей казалось, что даже в этом маленьком городишке можно было чем-то себя занять, особенно в конце девяностых годов, благое время для мелкого бизнеса и жульничества всех мастей. Сереженька же шел к мамочке, обедал в редакционной столовке, болтался по коридору, засунув руки в карманы штанов, выглядывая, когда появится Ульяна. А завидев, плелся следом, норовя схватить за руку, задержать хоть на минуту.

Ухаживания Сереженьки были нагловато-нелепы, и по своему умилительны, как потуги младенца казаться взрослым. Ульяна не только отказала, но и имела неосторожность сказать Гере:

– Господи, этот пупс думает, что неотразим, как Антонио Бандерас. Хоть бы в зеркало на себя посмотрел. Жирный, слюнявый, да еще и алкота. Кому охота к такому в койку лезть, не понимаю. Конца из-за брюха не видно, а туда же, мачо с техасского ранчо.

Гера, уже побывавшая в постели Сереженьки, лишь ухмылялась, а потом в красках пересказала разговор Синичкиной. Совершенно повернутая на единственном сыне Валентина стала мстить: резала материалы Ульяны, жаловалась на нее шефу, в цвет называла бездарью и лентяйкой и почти добилась увольнения, но на тот момент Ульяна уже навострила лыжи в Москву, и ей было все едино.

В интервью, данном Аньке, Синичкина была более-менее корректна, но тоже не упустила возможности намекнуть, что звезда Ульяны Некрасовой не зажглась бы без ее чуткого руководства. Припоминая обиды, Ульяна рассказала и об этом эпизоде, и, кажется и без того не любившая ее Синичкина глубоко переживала компрометацию сына перед всем городом.

Судя по исказившемуся лицу Синичкиной, откровения бывшей сотрудницы ей явно не понравились. Ульяна пожалела, что не вышла из дома пятью минутами позже. Тогда не пришлось бы стоять под раскаленным солнцем и выслушивать гадости. А гадости не заставили себя ждать.

– У тебя еще наглости хватает со мной здороваться, ага? – усмехнулась она. – После всего, что ты наговорила в своей передачке?

Ухмылка Синичкиной была кривая, на одну сторону, и жилка под глазом заметно подрагивала. Она схватилась за забор, между штакетинами которого торчал крупный, подгнивший с одного бока помидор.

– По-моему, я не сказала ничего такого, чего не было на самом деле, – холодно ответила Ульяна. – Не моя проблема, что вам это не нравится.

– То есть, опозорить моего сына перед всей страной ты считаешь нормальным? Ну, спасибо тебе, милая. Земной поклон!

Она и в самом деле выставила одну ногу вперед, а потом потешно наклонилась до земли, лихо махнув рукой. Выцветшие, покрасневшие, как у самки сенбернара, глаза, смотрели на Ульяну недобро. Сходство с сенбернаршей придавали и обвисшие морщинистые щеки, которые словно колыхало ветром. Ульяна мельком отметила: Синичкина постарела, но все еще была готова перегрызть горло за своего щенка.