Лестница грез. Одесситки - Ольга Приходченко Страница 28

– Я люблю гитару, с ней на судне сподручней. Сыграйте мне что-нибудь.

– Что же сыграть, право, я не знаю, – смутилась Ниночка, потирая пальчики.

– А то, что вам самой больше всего нравится, – и лицо его вспыхнуло и залилось краской, даже пятнами пошло по шее.

Ниночка, переодетая в домашнее скромное платье, робко подошла к инструменту.

– Вы любите Чайковского? – вполоборота спросила она.

– С удовольствием послушаю. Спасибо.

Владимир видел, как напряглась спина у девушки с тонкой талией, как мощно она взяла первые аккорды, и руки ее бежали по клавишам, и повороты головы не успевали за этими движениями, извлекавшими величественные звуки Первого концерта. У молодого человека перехватило дыхание не только от музыки, он вслушивался в нее и уже понимал, не сомневался, что встретил ту единственную на всю жизнь женщину. «Шляпка, шляпка, проказница шляпка, как я благодарен тебе», – повторял про себя молодой офицер.

Лестница, все судьбы с ней так или иначе связаны. Как ее только не называли: гигантская, бульварная, приморская, теперь вот Потемкинская. Хоть это название осталось от такого великого сына нашего несчастного отечества. Нигде во всем мире нет ничего подобного этому творению архитектора Боффо. Пять лет ее строил. Странная лестница, правда, Владимир? Так и тянет туда – и когда горько на душе, и когда радостно. Представляешь, как граф Воронцов любил свою жену, чтобы создать этот шедевр – водопад застывшего камня к ее ногам.

Старуха прищурилась и усмехнулась:

– «Полумилорд, полукупец…», нашкодил Пушкин великому гражданину России, говорят, потом жалел. А ведь граф Воронцов не побоялся подписать письмо на имя императора еще в 1820 году о необходимости отмены крепостного права. Вольнодумец! Здесь, в Одессе, под его крылышком и вызрело выступление декабристов в Санкт-Петербурге в 25-м. Одесса всегда была вольным городом, а тогда единственным в крепостной России. Эта лестница как символ свободы и ведет к раскрытым настежь морским воротам, а Воронцовский маяк вместе с Фонтанским указывают кораблям путь к ней. Поэтому наши мальчики и рвутся в морячки. Не правда ли, сынок? Какая-то она, наша лестница, и в самом деле необыкновенная… Лестница грез. Без нее Одесса и не Одесса. Так и тянет к ней, что с моря – скорее бы на нее взобраться, и ты дома, в Одессе, что с суши – скорее бы сбежать по ней и уплыть далеко-далеко.

Вера Константиновна прервалась, достала из комода полотенце, вытерла им пот со лба. Помолчав немного, она уже совсем другим, поникшим голосом продолжила:

– Вот так, миленький, вот такая приключилась история начала настоящей любви твоих бабушки и дедушки. И всё на моих глазах. Славная была пара. Сколько знала Ниночку всегда она его ждала, то из очередной экспедиции, то из рейса. Как сейчас вижу: гуляла я со своим сыночком, царство ему небесное, и вижу: стоит моя красавица, твоя бабушка, на той самой лестнице. Я ей кричу, машу зову её, а она вся там, в порту, и больше ничего для нее не существует.

Вера Константиновна натужно поднялась со стула, шаркающей старческой походкой подошла к трюмо, смахнула слезу и, выдержав паузу, выдохнула:

– Такой, как был у тебя дед, таких сейчас и в помине нет. Большого сердца был человек. Когда мой муж погиб, они с Ниночкой столько для меня сделали. Царство им небесное обоим. Тебе нечего стесняться своих родичей, ты, сынок, должен с честью носить свою фамилию – Ерёмин Владимир Викторович.

Владимир сидел, не шелохнувшись, в висках метрономом стучали слова Веры Константиновны: постарайся быть достойным своих близких. Никогда прежде он не слышал этих слов, никто и никогда не рассказывал ему прежде о его семье, молчала и Дорка – или не знала тоже, а может, боялась? А выходит, он, Владимир Викторович, потомственный моряк и по деду и по прадеду. Только вот отцу, как говорит эта странная старушенция, не повезло. Родился он в страшное время. Досталось бабушке Нине и с моим отцом Витенькой, и с моей мамой, да и со мной тоже.

– А дед твой Владимир, боевой морской офицер, сгинул, а где? – вывела из оцепенения Владимира старушка. – Так никто не знает, куда делся. Поговаривали, в Севастополе революционные морячки утопили.

– Как утопили? – Владимир побледнел.

– Да так и утопили. Всему командному составу камни к ногам и в море. Такие вот дела. Цвет флота уничтожили, сволочи. И они ещё хотят, чтобы народ их любил, почитал, верил им. Малограмотные негодяи, упивающиеся кровью народа, гробят такую страну. А народ… что народ – быдло для них. Любовь их вся на красных тряпках, обагрённых кровью. Ты книжки, которые я тебе в прошлый раз подобрала, прочёл?

– Только одну, – приврал, покраснев, Вовчик.

– Не обманывай. Вижу по глазам, даже не раскрывал. И как ты станешь умным, грамотным, если ничего не читаешь. Хочешь, чтобы и из тебя сделали дурака. Ни за что, я тебя им не отдам. Не знаю, сколько еще протяну, хватит ли сил, но у меня теперь цель в жизни – из тебя сделать человека. Ты должен, нет, обязан читать, чтобы понимать, что творится вокруг. Пусть чувствуют, не все согласны плясать под их красную дудку. Я тут одну книжицу у приятельницы выцыганила. Ты уж её береги и, пожалуйста, никому не показывай.

– Что за книжка, Вера Константиновна, мне за нее не влетит?

– Так я ж предупредила: никому не показывай. Прочти, а потом, мой мальчик, я тебе расскажу об этой поэтессе. Ох, ты смотри, как быстро темнеет. Иди уже домой, а то мать будет волноваться.

– Да не будет, она понятливая, – подчёркивая свою независимость, ответил Вовчик.

– А то оставайся у меня ночевать, опасно ходить по тёмным улицам, – предложила старушка.

– Не переживайте, мне здесь каждый камень знаком и каждая собака знает, – бахвалился Вовчик.

Вера Константиновна только усмехнулась, прижала на миг к груди Вовчика и тут же оттолкнула, хлопнув по спине: иди!

Так Доркин Вовчик, незаметно для самой Дорки, круто изменился. Нельзя сказать, что между ними была возведена стена из ракушечника, но из досок точно, и она начала постепенно рушиться. Только если сын и раньше не называл её мамой, то теперь он обращался к ней по имени, правда, по-босяцки грубовато: Дорочка. Когда женщина вскипала от обиды, как чайник на плите, только тогда Вовчик ласково величал её – мама-Дорочка. Дорочка, не кипятись. Дуйся – не дуйся, я так привык, я так хочу и я так сделаю.

Одному Дорка радовалась: у Вовчика пропали вечно пьяные кореша с Софиевской. Среди его друзей появились рабочие ребята, учащиеся в институтах и университетах, с вечерних и заочных отделений. В новой компании он быстро почувствовал себя своим, как рыба в воде. Его приятный мягкий голос располагал к себе всю компанию. Едва он появлялся, ему сразу передавали гитару Он всегда с поклоном принимал её, настраивая, напевал старую одесскую песенку: