Могила ткача - Шеймас О'Келли Страница 28

— Мистер председатель, мистеры джентльмены, — произнес Мартин Кафлан, борясь с волнением.

Послышался смех. Мартин Кафлан облизал губы, потому что они неожиданно высохли и стали как деревянные. Коленки у него дрожали так, что стукались одна о другую. Тогда он откашлялся.

— Джон, наш секретарь, — произнес он наконец, — сказал мне, что если я выйду сюда, то слова польются из меня сами собой.

Он помедлил, оглядываясь в ужасе и понимая, что все пропало. Потом он страдальчески улыбнулся.

— Продолжайте, — поторопил его председатель.

— Он сказал, — сделал еще одну попытку Мартин Кафлан, но едва слышно, — что, если я встану перед вами, они польются сами. А они — прости Господи — не льются.

Он сел на свое место. Вокруг смеялись и аплодировали.

Все смотрели на Мартина Кафлана с той смесью скептицизма, радости, насмешливого удовольствия, с какой всегда смотрят на поверженных богов. Они забавлялись выставленной напоказ пустотой, сорванной маской, благоразумием, оказавшимся ничем.

Мартин Кафлан был до того взволнован, до того смущен, что не замечал жестокой перемены. К тому времени, как он очнулся, рядом никого не было. Он больше никого не интересовал. Он больше никого не привлекал своим глубокомыслием. Инстинктивно Мартин Кафлан подался в тень и просидел в тени до конца собрания.

Когда он пришел на свое судно, то и команда приветствовала его не так, как раньше. Что-то пробормотав в ответ, он отправился в свою каюту. И оставался там весь вечер.

— Комитет, — сказал он смуглому на другой день, — он — гнилой.

— Так я и думал с самого начала, но не хотел говорить, чтобы не расстраивать вас.

— И невежественный, — добавил Мартин Кафлан.

— И это тоже.

В конце недели появилась еще одна газета. Смуглый, прочитав ее, поглядел на Мартина Кафлана и подошел к нему.

— Послушайте, босс, — сказал он, протягивая руку, — давайте пожмем друг другу руки.

Они обменялись рукопожатием, но боссу было явно не по себе.

— Это была великая речь, — сказал смуглый. — Вы зря теряете тут время.

Мартин Кафлан покраснел, и взгляд его выразил сомнение. Смуглый оставил ему газету.

Мартин Кафлан уселся на бочку и развернул газету. Опять его имя! Он медленно прочитал его. «Мистер Мартин Кафлан, встреченный громкими аплодисментами, и…» — После этого шла целая колонка слов, фраз, речи. С сжимающимся сердцем он дочитал ее до конца. В скобках было много «тише, тише», «аплодисменты», «смех». Когда он закончил читать, встал и пошел на палубу, грудь у него была гордо развернута, а плоские ступни уверенно шагали по деревянному полу.

— Там все правильно, босс?

— Все правильно, правильно до последней буквы, ребята, — ответил Мартин Кафлан, не вступая в объяснения.

— Эй, босс, а как бы нам послушать вас?

— Еще послушаете.

— Значит, послушаем?

— Послушаете, обязательно послушаете.

Он пробежал ладонью по волосам, сверля взглядом пространство, далекое пространство за пределами знакомого пейзажа. Понемногу разогревавшаяся кровь, поднимаясь все выше и выше, красила ему щеки, пока они не стали багровыми, а она продолжала равномерно подниматься, словно кто-то открыл шлюз.

— Господи, вот тебе и речь, — повторял он целый день.

В первый раз в жизни он не пошел в «Райский уголок», когда они пересекали болото. А вместо этого спустился в свою каюту в наедине с самим собой несколько раз прочитал свою речь.

Постепенно он одолел привычку думать, будто это нечто вне его жизни, отдельное от него. Больше он не повторял: «Господи, дай мне речь». Он говорил: «Великая речь; великолепная фраза; что надо. Что надо. Я бы тоже так сказал. Точно так же сказал бы все до единого слова. Как раз вертелось у меня в голове. Я должен был это сказать. Если не сказал, то все равно собирался сказать. Совсем забыл. А может быть, я сказал? Наверняка сказал. Конечно же, сказал. Почему нет? Именно это, ну да, в точности это. Если я произнес одно слово, то произнес и другое. Не мог же я сказать одно и не сказать другое. Что могло меня остановить? Ничего. Так оно и бывает. За одним словом тянется другое. Иначе не бывает. Наверняка я это сказал. В самом деле, я все это сказал, слово за словом».

Капитан продолжал уговаривать себя, пока остальные не вернулись из «Райского уголка».

Он подошел к смуглому.

— Я скажу тебе, что это такое, это очень хорошая статья; очень хорошая статья; лучше не бывает. Там все слово за словом, черным по белому.

И он, сложив руки в кулаки, ударил одним по другому.

— Капитан, — проговорил матрос, почти изобразив почтительность на длинном узком лице, — вы великий человек, талантливый человек. Чтобы так сказать, надо иметь талант.

— Это точно, — согласился Мартин Кафлан, делая несколько шагов вдоль груза, закрытого промасленным брезентом. — Я сказал Джону, секретарю, что это есть внутри меня. Что, я вас спрашиваю, есть такого внутри меня? Талант!

— Ну вот, слава Богу, мы все скоро услышим вас, — заявил смуглый. — Скоро будет большой митинг.

Мартин Кафлан тяжело вдохнул:

— Ты мне не говорил.

— Говорил. И в «Райском уголке» об этом шла речь. Там будет много ораторов. И мы так решили, что вы покажете нам свой талант.

— Это правильно, — сказал Мартин Кафлан, но без особого энтузиазма. И опять пробежал ладонью по волосам. Потом он отошел от своей команды и встал на носу, так что его крепкая фигура была отлично видна на фоне воды.

— Большой он человек, чтобы чесать с нами язык, — без всякого почтения произнес урод. — Ты только погляди, какие у него сильные ноги, которыми он попирает землю.

После этого Мартин Кафлан и вовсе затаился, притих и старался избегать всяких упоминаний о предстоящем митинге. Матросы говорили, что он готовит себя к великому делу. Но время от времени они замечали, что он поглядывает в газету с речью. Ночью он лежал в своей каюте, не гася свечи, и читал речь. Пару раз слышно было, как он что-то бормочет, как мальчишка, который зубрит урок. В эти дни все видели, что он был бледнее обычного. И на его лице появлялось задумчивое выражение.

— Капитан, — спросил его один из матросов, — вы не заболели?

— Заболел, — ответил Мартин Кафлан и печально пошел прочь.

Однажды матросы проснулись и услыхали, как он расхаживает по палубе посреди ночи. Смуглый поднялся по трапу и покрутил над трюмом рукой. Через некоторое время он вернулся.

— Он в одной рубашке на палубе. Луна его освещает, и ноги у него, как две белые колонны. У него с собой та газета. Я слышал, как он произносит слова. Он теряет их, пытается поймать снова, спотыкается и чуть не падает на них, словно сошел с ума. И еще он проводит ладонью по волосам, и ветер раздувает рубашку.