На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк Страница 28

Утром нам показывали деревню. Все вместе. Елена, дети, ее отец, ее сестра, шурин Илья, посмотревший мир, — он служил в ГДР и работал на московской стройке. Фронтон дома культуры украшала мозаика в народно-социалистическом стиле. Бетонный бюст Ленина стоял на двухметровом цоколе. «Самый лучший человек», — сказала Елена и улыбнулась своей улыбкой. Тогда до меня дошло, что больше у них тут ничего нет, что память Баурчи исчисляется несколькими десятилетиями, а раньше просто ничего не было. Осел вез тележку. Погонял ребенок. Внутри, в бездонных пустых недрах дома культуры, грохотала мертвая музыка. Мы нашли источник звука. Бледная восемнадцатилетняя девушка копировала движения и жесты, увиденные на телеэкране. Музыка звучала из магнитофона, а она пела механическим голосом, забывшись в печальном нервозном танце. На завтрак в то утро нам подали местный деликатес — вареную свиную кожу. «Раньше кино привозили», — сказала Елена. Под деревом сидела старуха в черном. Рядом стоял мешок с подсолнечными семечками. На ветке висели ржавые весы. Женщина сидела прямо, неподвижно, сложив руки под передником. На улице на железных воротах мы увидели эмблемы Московской олимпиады: стилизованная высотка, увенчанная красной звездой. Они были сделаны из проволоки, приварены и покрашены. На каждом втором-третьем доме.

Баурчи — вот истинный финал Революции. Так нам казалось. Здесь не осталось ничего полезного, ничего ценного. Семьдесят лет псу под хвост. Карикатурный монумент злодея перед пустым зданием, в котором грохочет отчаянная имитация музыки гнилого Запада. Только ослиная повозка казалась осмысленной и реальной. Честно говоря, я был беспомощен. Люди ведь знают, что для них хорошо, и сердца их не лгут, когда тоскуют. Что-то тут не сходилось, что-то было не так. Я чувствовал себя чужаком и идиотом в мире, понять который не умел.

Новое здание в Баурчи было только одно, зато очень большое. Может, даже больше дома культуры. Кремовые стены, большие окна, красная крыша, простота, функциональность, и вообще он как-то вызывающе светлел на фоне утомленного деревенского пейзажа. Нечто подобное можно увидеть в американских фильмах — герои вступают там в брак. «Это протестанты», — объяснила Елена. Я спросил, велик ли приход, но она не знала. Знала только, что прозелиты «ничего не делают и непонятно, откуда у них столько денег». Внутри светлые сосновые лавки, сосновый алтарь и немного похоже на «ИКЕА». Потом я увидел дом одного из прихожан. Он ничем не отличался от остальных, только во дворе стоял подержанный японский внедорожник. «В Кишинев ездит», — сказала Елена, и в ее словах прозвучал упрек.

В тот вечер мы тоже отправились в столицу. До автобусной остановки было десять километров. Отвез нас Илья на своем «жигуленке». С утра мы пили то пиво, то вино, но Илью все это не смущало. В Кишинев так в Кишинев — пожалуйста! Если автобус не приедет. Так он говорил. Невысокий, жилистый, бесстрашный — еще бы, ведь он повидал на своем веку и Дрезден, и Москву. Но автобус пришел, и мы крепко обнялись на запыленной дороге в Конгаз. Обещали друг другу, что обязательно встретимся вновь. Это были замечательные люди. Они сказали: «Вот так мы и живем», раскрыли перед нами все свое существование с такой непосредственностью, с какой другие показывают квартиру. Сестра Елены встала в четыре утра, зарезала кролика и курицу, чтобы приготовить нам завтрак. Мать двух сестер была парализована. Она сидела в кресле в тени винограда и с улыбкой наблюдала, как мы пьем вино. Отец угощал сливовицей, подкрашенной малиновым соком. На тарелках лежали ломти арбузов и дынь. Теперь мы обнимались с Ильей на запыленной дороге в Конгаз, обещая друг другу, что еще обязательно встретимся, хотя никто из нас в это не верил.

Ах, Кишинев, Кишинев! Белые блочные дома на зеленых холмах. Они видны с севера, с юга, с востока и с запада. Громоздятся скалистыми утесами. Сверкают на солнце. Памятник геометрии посреди волнистого асимметричного пейзажа. Самые большие и высокие здания во всей Молдавии.

Гигантские надгробия, воткнутые в рыхлую плодородную землю. Каменные таблички эгалитаризма. Термитники всемирного прогресса. Новый Иерусалим на стадии технической смерти. На выездах из города стоят грузовики, нагруженные пластиковыми бочками, бутылями для вина, банками для консервирования, тысячами сосудов, в которые Молдавия упаковывает в преддверии зимы свои богатства, чтобы выжить. Она заквасит, замаринует, законсервирует, пастеризует, засолит содержимое своих садов и огородов. В центре на бульваре Стефана Великого и Святого, мимо салонов японской электроники и итальянской обуви, сновали люди, навьюченные стеклянной посудой. Они несли по десять, по двадцать штук хитроумно уложенных новеньких банок для консервирования. Или блестящие оцинкованные ведра. Или сумки, набитые огурцами и помидорами. Катили фургоны, нагруженные арбузами, и тянулись прицепы, полные дынь. Старый Кишинев был, в сущности, деревней, только немного повыше. Отойди чуть в сторону от центральной улицы — начинаются одноэтажные или двухэтажные дома, утопающие в зелени, разгороженные деревянными заборами, прогуливаются кошки, и сидят на ступеньках люди. Таков старый центр, не больше двух десятков улиц и сохранившаяся атмосфера сонной имперской провинции. Убери автомобили — и все станет как когда-то, как сотню лет назад.

Итак, Кишинев. Я провел много часов под зонтиком в «Грин Хиллз Нистру» на бульваре Стефана Великого и Святого, на углу улицы Эминеску. Публика в кафе была довольно интернациональной. Говорили по-английски и по-немецки. На вид — служащие, спускающие здесь европейскую и американскую валюту. Кроме того, нарождающийся молдавский средний класс: золото, темные очки, вульгарность, что-то среднее между валютчиком, альфонсом и итальянским героем-любовником. Женщины, словно сошедшие с телеэкрана. Почти у всех на шее висели на цепочках маленькие серебристые мобильники. Нечто подобное я наблюдал в Румынии. Пиво, кофе и все прочее я пытался заказывать по-румынски, но официанты делали вид, что плохо понимают, и отвечали по-русски. Разумеется, они понимали, но русский был для них признаком изысканности и великосветскости. Возможно, они принимали меня за мужичка из бессарабской глубинки или плохо подготовившегося шпиона.

Странный город. Испуганные восемнадцатилетние менты, вышагивающие по трое, ребята в «лендкрузерах», хозяева улицы, мужики у почты, торгующие импульсами с телефонных карт, люди, навьюченные сосудами, бритоголовые малолетки в широких штанах и с потупленным взором, словно исповедующие робкий францисканский вариант бандитизма, барышни с голыми животами и на высоченных шатких каблучках, прохаживающиеся по главной улице, словно по подиуму, смешанная романско-славянская красота, изуродованная бордельным макияжем, крестьянская робость в эстрадных костюмах и ощущение, что все что-то изображают, имитируют собственные представления об ином каком-то мире. Так что в конце концов мы с Кишиневом расстались.

Коля сказал, что за тридцать евро он готов катать нас целый день. У него был старый «рено-вэн» с «космической» пластиковой отделкой салона. При советской власти он был инструктором по самбо. Грузный, усатый и добродушный мужик. В Старый Орхей? Пожалуйста. Он никогда там не бывал, но это ничего. Мы поехали прямо на север. Где-то на выезде, может, в Чореску, неподалеку от проезжей части стоял под сенью дерева старый письменный стол. За ним сидел жирный мент и наблюдал, как менты помоложе в больших круглых фуражках останавливают очередных жертв и молча взимают по двадцать леев. Но мы ехали в Старый Орхей. Кто-то нам посоветовал. И оказался прав. Река Рэут вгрызалась в землю, словно намеревалась пробить ее насквозь. Узкий язык суши был высотой несколько десятков метров. Город основала здесь в свое время Золотая Орда. У них был хороший вкус. Пейзаж до сотворения человека. Ландшафт начала начал. Всего лишь набросок, первый эскиз того, как должна выглядеть Земля, некая абстракция, синтез простейших форм. Вертикальный обрыв, плоское, как стол, дно долины и медленная река, пробивающая себе русло в тектонике. Так же как сто тысяч лет назад. Вода опускалась все глубже в землю. Она была бурого илистого цвета.