Московское Время - Юрий Быков Страница 28

Вряд ли справедливо было бы утверждать, что здесь подобралась сплошь московская публика, но отдыхающие, действительно, держались обособленно друг от друга (отчего мы чувствовали себя в пансионате как дома). Впрочем, одна компания всё же существовала.

Это были «любомудры». Так мы с женой прозвали нескольких постояльцев, когда те находились ещё в начальной стадии знакомства между собой. А в этой стадии, как известно, каждый хочет показаться в лучшем свете.

– Я по образованию философ, – громко объявила дама без определенного возраста со строгим лицом и короткой прической. – И я знаю, что говорю!..

Это она возразила своему визави во время завтрака, в час, когда мозг обыкновенного человека настроен исключительно на приземленные мысли.

– Какое совпадение! – воскликнул собеседник. – Я тоже философский заканчивал! И вынужден не согласиться с вами: мужчина и женщина всего лишь разнополые существа одного вида…

Спор велся публично, но ужасно не хотелось вникать в его суть.

– Любомудры, – шепнула мне жена, вспомнив, как в старину звали философов.

Заодно с дамой и её оппонентом под это определение подпало и всё их окружение, бывшее явно не из числа философов.

А вскоре дама, которую звали Еленой Павловной, во всеуслышанье заявила:

– Перестаньте спорить, Гелий Степанович, я по второму образованию психолог!

Не сдержав улыбок, мы с женой переглянулись: наверняка она окажется ещё социологом, дизайнером, педагогом, а, может, и конструктором реактивных самолетов!

Легковерный Гелий Степанович однако умолк.

Был он лет пятидесяти, крупный, лысоватый, в рубашке, висевшей поверх спортивных штанов, из-под которой выкатывался шар-живот.

Жена его, ещё молодая женщина, обладала удивительным свойством быть настолько незаметной, что мы даже имени её не узнали.

А вот десятилетнего сына их звали Костиком. Завтраки он съедал очень быстро (как, впрочем, и обеды, и ужины), после чего начинал канючить:

– Пойдем купаться!.. Ну хватит уже!..

Это благодаря ему обычно пресекался поток утренней философской мысли.

Елена Павловна отдыхала вместе с мужем – молчаливым человеком с постоянной полуулыбкой на смуглом лице. Он часто играл с Гелием Степановичем в шахматы на площадке перед корпусом пансионата. При этом остальные «любомудры» находились невдалеке, ожидая окончания партии. Елена же Павловна время от времени отделялась от компании, чтобы оценить ситуацию, и, возвращаясь, комментировала:

– Мне кажется, Гелий Степанович только что сделал очень сильный ход. Однако Петр Яковлевич имеет несомненное качественное преимущество.

В «любомудрах» числился ещё некий Борюсик, всегда находившийся в легком подпитии, а также Элеонора из 12-го номера (так про нее они и говорили: «А где Элеонора из 12-го номера?») – добродушная дама в некоем подобии панамы, знавшая кучу анекдотов и сама же громче других смеявшаяся над ними.

В общем, обстановка в кругу «любомудров» была немного театральная, но вполне мирная.

Остальная публика также ничем не докучала, да и насчитывалось всех постояльцев человек двадцать.

Мы отдыхали с удовольствием и, честное слово, если бы не острая пляжная галька, всё было бы просто замечательно.

Так думали мы, пока не появилась эта женщина. И стало ясно: галька – совершеннейший пустяк.

Невысокого роста, с круглым некрасивым лицом, волосами, выкрашенными в медный цвет, задержавшаяся в полушаге от того, чтобы ещё не называться толстухой, она обладала строгими пышными формами, что, впрочем, свойственно многим молодым матерям.

Первое знакомство с нею и Жориком (именно так звала она сына) состоялось во время обеда. Двери распахнулись, вошла мать с младенцем, и через секунду всё живое в зале, включая цветы и аквариумных рыбок, содрогнулись от оглушительного крика, рванувшегося из сильных, натренированных лёгких дитя. Да… Это был не однотонный унылый крик, а какой-то напористый, взлетающий скач по нотам, с захлебом на вершине и хриплым припаданием к началу, чтобы всё повторить. Вот когда наиболее ярко ощутил я связь звука и души и, увы, не благодаря Моцарту или Чайковскому: от Жорикова крика всё съёжилось внутри меня и утонуло в ужасе. Нечто похожее, думаю, испытали и другие.

Мамаша же оставалась невозмутима: ни смущённого лица, ни виноватых взглядов на окружающих, ни суетливых попыток усмирить буяна. Она не торопясь подошла к свободному месту, опустила на стул свой объемистый пакет и также не спеша отправилась к «шведскому столу». При этом ребенок, продолжая свой рёв, на редкость спокойно восседал у неё на левой руке. Чувствовалось, что происходящее для них – дело обыденное.

Первыми не выдержали «любомудры», в полном составе кинувшиеся к выходу. Вскоре за ними отправились и остальные, да как-то все сразу, отчего у дверей возникла толчея.

Потом, загорая на пляже, прогуливаясь по парку, мы с женой почти не говорили о случившемся за обедом, убедив себя, что ничего особенного не произошло: просто был ребенок не в духе, у них ведь, у младенцев, то живот схватит, то ухо заболит, то зубки начнут резаться.

Приближался вечер. В тяжелеющем аромате цветов стал внезапно уловим привкус увядания, и невнятная тревога охватила нас. Что это? Неужели мы с опаской ждем ужина?

Но ощущение беспокойства, кажется, испытывали не мы одни. «Любомудры», которые обычно совершали променад шумной, широкой компанией, повстречались нам понурые, сбившиеся в кучу. И невозможно было не заметить настороженные взгляды постояльцев, которые в обеденном зале первым делом отыскивали тот самый столик и светлели лицами, обнаруживая его не занятым. Каждый надеялся закончить ужин до появления родительницы с чадом. Время, казалось, давало шанс, и все ели быстро, на каком-то нервном подъеме, словно испытывая везенье.

И ведь повезло! Когда мать и дитя появились, всё в основном, было закончено. Но – чудо! Ребенок улыбался! И наши страхи вдруг показались надуманными. Многие уже находили малыша забавным, но тут… из рук его выпала ложка… В общем, ужин закончился, как и обед – толчеёй у выхода.

Теперь мы осознали окончательно: в нашей жизни появилось большое неудобство – одно на всех – под названием «Жорик».

Впрочем, неудобство – определение не совсем точное. Ежедневный концерт-неистовство, который Жорик гарантированно давал в трех отделениях, был, скорее, всеобщим бедствием.

Через пару дней жена предложила:

– А давай пообедаем в городе, в том ресторанчике…

Я охотно согласился. Когда мы вошли в зал, сразу же в нескольких местах увидели наших, пансионатских. Мы смущенно встретились с их понимающими взглядами, которые как бы говорили: «Ну что? Тоже твёрдости не хватило? Удрали?» – и сели за свободный столик.

Вскоре стало покойно и легко – от тихой музыки, от приглушенного света, от ароматного коньяка, и, казалось, не может быть ничего, что лишило бы душу этой благодати. А на смену изредка покалывавшей мысли, отчего мы здесь, пришло убеждение, будто нам просто захотелось пообедать в любимом ресторанчике. Такие вот молодцы! В тот день обед незаметно перетёк в ужин… Славный выдался день!