Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля Страница 28

Прямо рядом с маминым домом, на большом газоне, который отделял наш дом от соседнего (там до войны была вилла, но войны она не пережила), росла липа, прекрасная, толстая, старая, она, наверно, помнила и Первую мировую войну, и войну тысяча девятьсот двадцатого года, а может быть, даже, будучи еще совсем молоденькой липкой, липкой-подростком, застала и Ноябрьское восстание. Она была и правда большая. Сбоку от нее на этой заброшенной маленькой полянке рос еще и довольно крупный жасмин, он был похож на домик, полный птиц, но я больше всего любил смотреть на эту липу. Поскольку окна моей комнаты выходили на юго-запад, солнца в ней было много, даже зимой комната была наполнена солнечным светом, и только летом благодаря липе у меня было свежо и прохладно.

Липа первой выпускала несмелые, робкие листочки, потом густела, в комнате тогда появлялась приятная полутень, а потом она расцветала как сумасшедшая – и что у нее в кроне тогда делалось! Миллионы пчел, осы, шершни, мухи, мушки – все они танцевали вокруг нее днем и ночью. По ночам уличный фонарь освещал с одной стороны нижние ветки, и с заходом солнца вся эта неугомонная братия засыпала, и прилетали ночные бабочки, чтобы наслаждаться в одиночестве.

Сколько я себя помню, к стволу липы был прибит скворечник, покосившийся от старости, в который, несмотря на близость к шумной улице, всегда селились птицы. То синички, то воробьи. А у меня было прекрасное место для наблюдения за ними – мое собственное окно.

Сквозь ветки липы я смотрел на улицу, особенно когда покуривал, а покуривать я начал уже в лицее. Нужно было бдить, чтобы не пропустить мать, идущую с работы, и не дать ей поймать меня за этим нехорошим занятием.

Мир, если смотреть на него сквозь ветки и листья, был какой-то другой, более таинственный, более богатый, более цветной. В листьях отражался свет фонаря, капельки дождя переливались на них всеми цветами радуги.

Помню, однажды зимой я вдруг понял, что живу совсем не так, как надо, прозрел – и тогда наконец забросил старые радиоприемники, которые до двенадцати лет были моей самой большой страстью.

Я проснулся утром – а за окном не было моей липы. В том месте, где она росла, стояло нечто, даже слегка похожее на то, что было там накануне, но в то же время оно было совершенно другим – другим настолько, что невозможно даже описать.

За окном стояло белое дерево.

Белое от корней до верхушки, до каждой самой малюсенькой веточки. Белым был скворечник, кора, белым был даже обрывок веревки, который свисал с одной из толстых веток с давних времен, но виден был только зимой.

Солнце освещало верхнюю часть кроны дерева, и она искрилась и переливалась, серебристо-белая, как будто кто-то собрал тысячи крошечных серебряных шариков и старательно укрыл ими каждый уголок, заполнил каждую трещинку в коре и оклеил каждый, самый маленький выступ каждого сучка.

Я стоял как зачарованный, не в силах оторвать глаз от этой картины. На белую ветку присели две синички, демонстрируя свои желтенькие грудки, и эти два небольших цветных пятнышка были как будто из другого мира.

Белое дерево сияло и искрилось. Даже тень от нашего дома, который постепенно медленно врастал в землю, казалась мне белой, а дерево сверкало в солнечных лучах миллионами бриллиантов чистейшей воды.

И, если не считать птиц, не было больше никаких цветов на свете: ни коричневого, ни черного, ни серого.

Это было торжество белого цвета, торжество абсолюта.

Я стоял и стоял у окна.

Раза четыре входила матушка и интересовалась, все ли со мной в порядке, – но в то утро меня невозможно было от этой картины оторвать.