Ташкентский роман - Сухбат Афлатуни Страница 28

Доктор кивал. Он сидел, прикрыв глаза и дирижируя в такт слышным ему одному колокольным аккордам, тоника, доминанта… Потом резко хлопнул себя по лбу:

— Я упустил их, Юсуф! Тех двоих — я упустил.

— Выстрел. Еще.

Я очнулся. Бежать — где они? Пустые кишки переулков, направо, потом еще направо — их не было, пустота, ночь. Куда они могли деться? Я лихорадочно терял время, кружась во тьме чужого города… Мимо домов, набитых тихими испуганными людьми, коротающими комендантскую вечность. В какой-то особенно гадкой подворотне споткнулся обо что-то скрюченное, упал на него… На нее.

— Это была?.. — Юсуф сморгнул колючую слезу.

— Это была она.

Доктор не спеша подлил себе чаю, достал из кармана замусоленный кубик сахара, гигиенически подув, бросил в пиалку.

— Как врач, я констатировал смерть. Как влюбленный, я не верил врачу… и одновременно хотел уйти вслед за ней, поскольку иные пути мне казались обрубленными… Как солдат, я обыскал ее тело. И нашел то, что должно было примирить любовника и врача, жизнь и все остальное. Вот. — На ладони Доктора темнел зеленоватый кружок. — Можете взглянуть.

Кружок оказался в пальцах Юсуфа. На ощупь — монета, поднес к светильнику — пять копеек, тысяча девятьсот сорок, последняя цифра неразборчиво, веночек из костлявых колосков. Юсуф вопросительно посмотрел на Доктора. Повернул монету орлом — наизусть знакомый герб выглядел странновато: венок напоминал крылья, земной шар — лицо, даже морду; все вместе было похоже на какую-то птицу или дракона.

Безо всяких объяснений Блютнер протянул руку за монеткой. Протянул неудачно — когда Юсуф опускал пятак в докторскую ладонь, случилась заминка, неловкость, монета упала и побежала в темноту.

Доктор сосредоточенно взял светильник и стал медленно водить им над полом. Пятак нашелся быстро, но Доктор не торопился подбирать его, склонился над ним, как над археологическим чудом. Наконец он поднял серое окаменевшее лицо; «Что ж… Диагноз понятен». Жестом подозвал к себе. Для чего? Для того, чтобы Юсуф, согнувшись, еще раз взглянул на монетку?

Монета лежала орлом (драконом?) вверх.

— Решка означала смерть, орел — ее отсрочку. Так я тогда решил в темноте замкового городка. Я подул на коченеющие пальцы и подбросил монетку, соображая, как мне придется убить себя, если выпадет решка. Повеситься на руинах городского цирка? Броситься с ратуши под музыку «Мальчик резвый, кудрявый»? Нет, я не верил в решку. И выпал дракон.

Снег возле упавшей монеты стремительно таял; что снег! — весь город рассеивался, как неудачный сон… Под снегом оказался песок; за осевшими барочными декорациями — прямые линии пустыни, царство исконной геометрии с островками скудной ботаники… Передо мной, скрючившись, валялась больная туземка, похожая на поверженную каменную бабу. Я лечил ее, бедную пустынную женщину, я говорил с ней на латыни, хотя уже знал местный язык, — ее родня у меня за спиной молчала, лишь изредка повторяя на свой лад особенно магически звучавшие термины.

Я вылечил ее, Юсуф, и получил подарок — ту самую рукопись и младшую дочь степного царя в жены… Потом возвращение, скорая слава, быстрая профессура. Потом — потом моя степная ундина… Впрочем, что говорить. Я остался один, хворый, разжалованный. Снова побаловаться с фатумом? А что оставалось?

— И снова выпал орел?

— И снова выпал орел. И возникла Марта. Раз — и возникла.

Потрескивая, горел светильник; с шелестом растворялся кубик сахара в сомнительном чае, рождая на поверхности свой маленький квадратный фантом. Откуда-то вылетела бабочка-капустница и опустилась на кромку пиалы.

— Теперь монету бросили вы, — сказал наконец Доктор. — И… моя решка. Есть вопросы?

Снова тишина. Доктор выпил чай; то же машинально сделал и Юсуф.

— Есть вопросы? — повторил Доктор. — У нас мало времени.

— Вы… принесли им стихи?

— Это неважно. Уходите и не оборачивайтесь. Только не оборачивайтесь.

И Юсуф поднялся, ссутулился и пошел прочь, не оглядываясь. При выходе из пещеры услышал голос Доктора:

— Стойте… Подождите же!

Юсуф уходил в темноту.

— Вернитесь, Юсуф… Не бросай меня здесь! Я же пошутил — ты не выйдешь отсюда один. Стой! Слышишь? Сынок, иди сюда!

Это был уже голос отца — Юсуф вспомнил, как в детстве тот запер его в сарае, а сам спрятался… Господи, думал Юсуф, ускоряя шаг по пустым подземным коридорам в редких красных лампочках, для чего мне эти пещеры? Почему нельзя просто выращивать гвоздики и ходить в мечеть? Выращивать и ходить?!

Подземным ветром доносило горестный плач старика, умолявшего вернуться. Потом залаяла собака, и все смолкло.

Дверь подалась; открылся зал, одетый в тусклый мрамор. По запаху плевков Юсуф узнал его раньше, чем разглядел: безлюдный подземный переход в самой сердцевине ночного Ташкента. В этом переходе всегда путаешься: вместо ЦУМа выходишь к Театру Навои, вместо театра — к гостинице. Сейчас эта путаница не имела значения — надо было просто выйти на поверхность, родную, человеческую, назойливо освещенную. Неоновый голубь с застрявшей в глотке веточкой хлопка.

Но переход не кончался…

Сколько нищих! У кого они просят — в переходе Юсуф один.

…протягивали руки, дрожащие, цвета земли, словно вот этими ладонями они и вырыли подземный переход. Еще запрокидывали головы, пели, мычали, хрипели о помощи. Хорошо, вот возьмите… Их число росло, через каждый метр вдоль стены из фальшивого мрамора сидели убогие, страшные, сидели во вшивых кепках и железных шапках: «Подайте! Подайте, подайте!»

Ускорил шаг. Возьмите, бабушка. Отдайте руку. Ускоряю шаг, почти бегу. Уже сидят плотной шеренгой вдоль стен, почти друг на друге — подайте, подайте! — пустые ладони, беззубые рты, глаза-котлованы. Нестерпимая соль земли. Требуют, заклинают, шевелят обрубками, поднимают клешни. Хватают за край пальто, заклинают.

Юсуф споткнулся о выставленный кем-то костыль. Неужели Док…