Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили Страница 28

За окнами светлело, и я падал с ног от усталости, вон, даже собака Баскервилей уже спала на моем чемодане с чурчхелами, а кошки куда-то сбежали.

Марк не останавливался. Через несколько витков разговора он снова спросил: “Как Лиза?” Я промолчал: устал. Он продолжил: “Так она решила бросить филологический ради песен? Жаль, она ведь могла работать учительницей в школе!”

Моя мать всегда говорила, что лучше бы умерла, чем стала учительницей в школе, где работают “одни старые девы”. Обе мои тетки, сестры матери, преподавали в школе, не вышли замуж и жили с нами. Мои родители и вправду мало знали друг друга.

“Красную розочку, красную розочку… – задумчиво повторял мой отец. – Да, я сейчас вспоминаю, она действительно любила петь”.

И тогда я открыл чемодан. Достал свернутый трубочкой холст. Развернул на полу, отпихнув бумаги и книги. Лили Лория, блондинка и секс-бомба, вела кремовый автомобиль по набережной: с одной стороны – река за низким парапетом, с другой – дома и горы, мой родной город Тбилиси.

Последнее, что я запомнил в тот первый сумасшедший вечер: Марк сидел на табурете и тихо плакал.

10

Идея создать портреты пожилых людей пришла ко мне не сразу. И вообще это идея не моя, она вдруг возникла в разговоре с Заком Полски, когда я признался ему, что мне трудно рисовать молодых людей – у них нет морщин, и карандашу не за что “зацепиться”. И вообще портрет – это не нос и не рот, а история жизни! “Тогда нарисуйте меня! – воскликнул мистер Полски. – Моя история почти завершена!” И он, оказывается, не шутил. Как часто нашу судьбу решает какая-нибудь сущая безделица: слово, жест, вздох, поворот головы, вы не замечали? Мы с Марком смеялись, когда задумали написать книгу о сексе в СССР, однако…

В то время я все еще ничего не делал – спал по большей части. Марк уходил на работу, возвращался, исправлял тетради студентов – он преподавал на кафедре славистики в университете, – мы вместе ели хлопья с молоком или яичницу – ничего другого готовить не умели – или заказывали пиццу, а потом долго разговаривали обо всем, пока я не вырубался, без всяких лекарств, просто уставал. Он уже не читал монологи, я научился перебивать его и вставлять слово, когда мне очень этого хотелось. Но его так интересно было слушать, что я редко перебивал. Я впервые в жизни видел настоящего убежденного коммуниста – увы, не довелось встретить подобного в стране, которая умудрилась дотянуться до коммунизма одной ногой. Марк совершенно искренне считал, что нет строя лучше, только мы, идиоты, испортили великую идею.

– Тебя из СССР выслали, – каждый раз напоминал я ему по-русски. (Мы быстро перешли на “ты”, по просьбе Марка.)

– Подумаешь, один пострадавший! – беспечно восклицал мой отец по-английски. – Нельзя делать выводы из одного частного случая!

Марк приводил факты из работ своих коллег-ученых, специалистов по Советскому Союзу, которые наведывались к нам в краткосрочные командировки, но успевали разобраться во всем похлеще нашего! Написали горы диссертаций! И как это я смею думать, что наш поезд шел в никуда? Или мимо? Я, наверное, сумасшедший!

– А секс? – язвил я. – Тоже небось лучший в мире? Кто-нибудь уже написал об этом диссертацию? Наименее изученная область советского образа жизни! Ты знаешь, сколько в Советском Союзе старых дев? И все они на самом деле девы?

– Вот ты и напиши! “Секс в СССР”! – смеялся Марк. – В двадцать два года ты наверняка считаешь себя большим специалистом в этом вопросе!

– Не мое дело писать! – сказал я как-то. – Но я могу сделать иллюстрации!

И вот так, шаг за шагом, эта идея выросла и окрепла.

Я привычно валялся на диване, когда услышал звонок в дверь и пошел открывать в чем был – в синих, до колен семейных трусах, которые линяли при каждой стирке и капали на соседей, – и увидел перед собой мужчину с картинки: он выглядел именно так, как изображали шпионов-иностранцев в советских журналах.

“Well-well-well, – плавно протянул Зак Полски и качнул красивой головой (и даже голос у него был красивый), – what do we have here?” И перешел на прекрасный русский, почти без акцента: “Вы, по-видимому, Сандро, сын Марка?” Он оглядел меня с ног до головы. Я смотрел на него с восхищением, наверное, явным: никогда в жизни ничего подобного не видел! Как он был одет, с каким тончайшим вкусом: едва заметная синяя линия пробегала по клетчатому пиджаку и сочеталась с темно-синими брюками, и его блестящие туфли, и шляпа в руке, и платочек на шее! А сигара!!! Я был восхищен! Бедный Нодар! Ему не раз приходилось изображать иностранцев на сцене, но куда там, кто бы его так разодел?

Мы поднялись наверх. Дом Марка имел необычную планировку: на первом этаже – только прихожая и дверь в подвал, в котором, кстати, мне так и не довелось пожить, потом один пролет лестницы – кухня и зал вроде гостиной, с газетами, книгами и с пианино, которое я обнаружил только на третий день, потому что Марк решил сыграть мне что-то, и играл он, оказывается, лучше, чем танцевал; потом еще один пролет лестницы – и вот вам маленькая спальня с альковом, где стоял письменный стол Марка, о заваленности которого уже не говорю, и последние пять ступенек вели в мансарду, комнату без воздуха, где теперь жил я.

На полу в зале лежал портрет Лили (холст, масло). Он валялся у нас под ногами с тех пор, как я его там развернул. Надо было бы повесить его на стенку, но не было даже подрамника. Марк обещал купить планки как-нибудь после работы, да все забывал. Он говорил, что спешил домой, чтоб поскорее увидеть меня, поэтому не хотел никуда заглядывать по пути, – как же я мог на него обижаться?

Зак Полски бегло взглянул на портрет.

– Это ваша герлфренд? – спросил он.

Я объяснил и надменно добавил: “Я слышать не хочу о женщинах!” Держал зло на Нинку, свою последнюю советскую “любовь навеки”.

– Так вы художник? – улыбнулся Полски. – А я арт-коллекционер! Вот мы и встретились!

Может быть, мой дедушка, отец Марка, выглядел бы так, если бы был жив? Я был просто очарован этим милым благоухающим старичком. Он расспрашивал меня о том, как я доехал: “Ах, Шапиро, он еще не избавился от своей громадной драндулетки? На таких сейчас только сутенеры разъезжают!” Заметил вскользь об Эммочке: “Ее муж совсем выжил из ума, встает в четыре утра, одевается и идет на работу, а она ловит его у двери, бедная женщина!” И о моем отце: “Марк – это человек искусства, творческая натура, умоляю вас, разве ему можно работать от сих до сих, ходить в офис? Есть люди, которые ходят по земле, а есть те, что летают. Да, Марк из тех, что в облаках… Эмма Берг считает его сумасшедшим за полное отсутствие здравого смысла… Если бы он продал свою коллекцию, то немедленно бы стал богатым человеком… Как, он еще не показал вам свои литографии? А я именно за этим пришел!”

11

Так неужели мой отец “сумасшедший” для всех женщин мира? Почему Лили и Эммочка, разделенные океаном, называют Марка одним и тем же паршивым словом? Сумасшедших на своем веку я повидал немало: моя бабушка, врач-психиатр, иногда приводила пациентов к нам домой. Это были единственные советские люди, которые не знали, кто такая Лили Лория. Какая-то блондинка открыла дверь. Я даже пытался рисовать их, всегда безуспешно. Этих людей невозможно было удержать на одном месте, упросить смотреть в одну точку. Вот уж у кого было шило в заднице! И взгляд – то ли они хотят убить тебя, то ли расцеловать, столько огня. В обоих случаях хочется отступить на шаг. “Мой знакомый останется у нас на обед!” – объявляла бабушка. Тетки молча убирали со стола ножи. Армия родственников тут же выстраивалась у стен. “Ведите себя как ни в чем не бывало!” – приказывала нам бабушка.