Звездочет - Рамон Майрата Страница 28

Его палец указывает на фотографию, запечатлевшую приход немецкого соединения на пограничный пост, где одна стрелка указывает на Испанию, другая — на Францию. Немецкие солдаты под командой толстого сержанта выстроились в линию (одна нога по одну сторону границы, другая — по другую) и смотрят на брошенную фуражку бежавшего французского жандарма.

— Читай.

Под фотографией черная типографская подпись оспаривается красными буквами, выведенными рукой Ассенса: «Войска Гитлера стоят в Пиренеях, вооруженные до зубов. Сколько времени потребуется им, чтобы войти в дверь, которой не существует? Нас затаскивают в войну, как баранов на скотобойню».

— Это вы написали? — спрашивает Звездочет.

— Да.

— И вы думаете, что куклы тоже намекают на Гитлера?

— Эти куклы тети Норики — единственный свободный спектакль, который остался в наши трудные времена. Точно так же, как газета у тебя в руках — единственный независимый экземпляр в Кадисе и, может быть, во всей Европе. Каждый день я занимаюсь цензурой наоборот. Восстанавливаю то, что цензура выбросила. Но марионетки лучше, чем газета, рассказывают нам, что происходит. Не знаю, сколько они продержатся.

— Они не проходят цензуру?

— Проходят, конечно. Но марионетки импровизируют. Редкий спектакль обходится без отсебятины. Этот жанр изображает наше кукольное существование — наивный и бесполезный героизм, смутную печаль этого мира, размалеванного в пестрые пятна и в пурпур трагического веселья. Патетику и плутовство нелегко подвергнуть цензуре, Рафаэлито. Хотя я тебе сказал: не знаю, сколько они продержатся.

Обескураженный, Звездочет рассматривает сквозь щелки памяти марионеток своего детства, которые в его воспоминаниях фантастичны и цветасты, а сейчас превратились в кучку смертников, агонизирующих в дощатом балагане, как в гробу, готовом захлопнуться. Он смотрит на них новым взглядом. Мгновенное превращение попугая в ворона не было бы более поразительным. Он слушает шутки Норики и Батильо, как и тысячу раз до этого. Но, как если бы он изучал новый язык, он видит теперь острия дротиков, направленные против нищеты, против казарм, против тюрьмы. Слова, доселе представлявшиеся туповатыми и невинными, сейчас кажутся непостижимыми, как дым, который используют бродячие циркачи, когда играют с огнем и исчезают со сцены, оставляя запах горелых костей. Этот запах жженого рождает подозрение, что всегда было так, что всегда Норика и Батильо говорили ужасные вещи и никогда не обманывали маленьких детей.

— Значит, куклам всегда удается сказать правду, — говорит он Ассенсу.

— Да еще как!

Ассенс смотрит представление глазами влюбленного, доверчивыми и самозабвенными, хотя иногда веки его опускаются, одоленные тоской, которая не дает ему житья. Он наблюдает с нежностью за трепещущими юбками Норики и в то же время слушает пушечную канонаду, которая пока звучит только для него. Он убежден, что Испания вступит в войну на стороне Германии. В этом он признается Звездочету, когда спектакль заканчивается и они вместе отправляются домой.

По дороге он повторяет это каждому встречному, хочет тот слушать или нет. Он не переносит отсутствия собеседников. После отмены собраний он заменил столик в кафе подворотнями улицы Популо. Он останавливается в любом месте и заводит разговор с бездельничающими людьми, которые неизвестно чего ожидают, опершись на тумбу, сунув руки в карманы и посасывая потухшие окурки.

— Если у меня нет доступа к другим печатным машинам, буду использовать печатную машину языка.

Он читает им свои комментарии к газете дерзким тоном. Возвращение домой растягивается до бесконечности. Они пробираются сквозь заросли взглядов. Отчужденность и страх — единственный ответ ему.

— Сколько экземпляров я уже распространил, Звездочет?

Официант предлагает им из-под полы рюмку аниса, укрепляющего голосовые связки, а чистильщик обуви сцепляет ладони, испачканные ваксой, как бы пожимая им руки. Ассенс потрясает газетой, листы уже потрепанны, ветер шевелит их.

— Вы даете себе отчет в том, что война неизбежна?

— Неизбежна! Да, сеньор, неизбежна! — соглашается продавец лотереи. — Браво! Слова, достойные мраморной плиты! — И за лестью пытается толкнуть ему контрабандный «паркер»: — Это то, что вам нужно, чтоб выиграть битву у типографщиков.

В темноте скромного портала одно тело отделяется от другого. «Эй, сеньор, послушайте. Позвольте взглянуть на это фото в газете». Как только фигура выходит на улицу, Звездочет узнает Хрипунью, которая поправляет лямки кофточки, четко вырисовываясь на фоне витрины, заполненной шалями, кружевами и веерами. Волосы ее всклокочены, газету она вертит в руках с сомнамбулическим почтением неграмотного человека.

— Это Ганс! — кричит она. — Что делает Ганс в газете?

— Читай, — предлагает ей Ассенс, указывая на свои красные буквы, в которые она впилась накрашенными ногтями, начавшими уже облезать.

— Не умею я читать, сеньор. Скажите мне, Ганс превратился в важного человека?

— Он просто солдат, каких много стоит на границе с Францией.

— Мне он сказал, что уезжает в Польшу.

— Возможно, он тебя не обманул. Но уже вернулся и вот-вот вторгнется к нам.

— Этот козел? — И только тогда она поворачивается к Звездочету. — Мальчик, ты свидетель. Если Ганс еще раз появится в Кадисе, клянусь, я его прикончу.