Ненасытимость - Станислав Игнаций Виткевич Страница 28

Все ужасно смердело. Тем не менее немало якобы утонченных людей утверждало, что пахнет очень даже приятно. Под многими мундирами (главным образом членов синдиката) скрывались не мускулы, а червивая требуха — но этого никто не замечал. В силу странной инерции все противоречия застыли, как взвесь из тертых вшей в слегка подсахаренной теплой воде. Клеевой основой был Дух (с заглавной буквы Д) и коммунистические деньги. Что-то поистине страшное заключалось в этом не поддающемся разоблачению высокоморальном настроении всех слоев общества за исключением нескольких обалдуев из высшей аристократии. Добрые люди твердили: «Ага — вот видите — а вы не верили, что все будет хорошо», — они говорили так возбужденным пессимистам, которые со слезами гнусного умиления в глазенках, привыкших сардонически прищуриваться, спрашивали самих себя: «Неужели мы заблуждались, занимаясь самоистязанием, убивая всякую надежду в будущих страдальцах (ведь когда-нибудь общество должно было прозреть), которые пока что не хотели видеть окружающего их зла и грядущего творческого бессилия всех слоев общества» — так, словно их никчемные идейки (возрождение веры, обратимость деградации личности, пищевые таблетки вместо нормальной еды, призывы развивать художественное творчество пролетариата, пить молоко и читать библию, чтобы одолеть процесс механизации, и т. п.), которыми они обманывали себя и других, могли хоть кому-нибудь принести утешение.

Несмело, с замирающим сердцем Генезип шел по освещенным комнатам дворца. С развешанных по стенам портретов на него щурились глаза князей Завратинских. Один из них, посещая в депутации римского папу, женился на итальянской княжне Тикондерога. Со временем итальянская фамилия вытеснила русскую. Младший сын носил титул маркиза ди Скампи и был единственным в стране маркизом. Теперь он только что приехал ночным курьерским поездом из Венгрии с важными новостями. Китайские коммунисты со вчерашнего дня осаждали белогвардейскую Москву — так утверждал летчик, прилетевший утром в Будапешт. Но эту новость утаивали, чтобы избежать волнений низших слоев общества. Впрочем, никто всерьез не верил, что они возможны. В чисто духовном измерении ситуация казалась стабильной. Люди разучились видеть реальные последствия своих поступков, их занимали только сопутствующие этим поступкам психические состояния. Долго так продолжаться не могло — дело шло к банкротству. «Духовной глубины бездонность» — эта избитая фраза, словно «guł» огромного колокола, вечным сном убаюкивала всех, от неграмотных недоростков до грамотных переростков с ухоженными седыми бородами и премудрыми, давно изглядевшимися глазами. Внешне все это выглядело противоречивым, не имело никакой «self-consistence» [28]— однако с фактами не спорят. Самым странным было то, что новая вера (которая была упомянута в разговоре в скиту), так называемый муртибингизм, начинала распространяться не от верхушки общества, как теософия и другие полу религиозные верования, а именно от зыбкого общественного дна

Двадцатилетнего маркиза судьба страны совершенно не заботила. Он знал, что со своей красотой он не пропадет, даже если во пойдет прахом. Женщины везде увивались за ним, ибо он страда так называемым в русской гвардии «suchostojem». Цинизм всей этой семейки бесконечно превышал понятия неопытного Генезип о жизни. Скампи был старше его на год и уже в двенадцать лет сформировался как законченный тип беспринципного любителя наслаждений. Говорили даже, что он и с мамашей... но это, видимо, было все же неправдой. «Брюнетистый красавчик в моднейшем костюме коричневатого цвета, развалившись в кресле, грыз тартинки, а над ним возвышался как могучий породистый, но тупой кабан, князь-папа».

— Господин Капен де Вахаз, — представила Генезипа княгиня, многообещающе пожимая руку будущего любовника. Погруженные в политический спор мужчины едва поклонились Зипеку — новый любовник их домашней матроны, матери и жены, был для них «никем». — Садитесь, пожалуйста, и скушайте что-нибудь. Похоже, вы очень устали. Что с вами случилось со вчерашнего дня? — с материнской заботливостью кудахтала, источая увядающую красоту, хитрая бестия. — Не досаждали ли вам злые духи этих мест: Путриций и его друзья? — Генезип, изумленный эти очевидным ясновидением, пораженный вопросом, бездумно вглядывался в свою мучительницу, и ему казалось, что в этот момент он пожирает кровавые куски, только что вырезанные из пульсирующего тайной нутра неуловимо далекой Жизни (с большой буквы Ж). Было очевидно, что княгиня сказала это наугад, для поддержания разговора. Страшный гомон чувств стонал в ее слегка привядшем теле (в момент внезапного воспоминания о нем ее пронизывало противное ощущение — будто кто-то грязной тряпкой заехал в морду...). Остов венчала мудрая совиная голова, и над ним бесперебойно кружились холодные мысли — мотыльки-автоматы, кажущиеся легкими и беззаботными, хотя каждая из них истекала легко сохнущей, не пахнущей, словно смешанной с нефтью кровью, которой болезненно кровоточила приближающаяся старость. Перейти бы уж этот рубеж и стать на самом деле матроной! Но, как говорили оптимисты, скорее китайская стена появится под Людзимиром, чем это прекрасное, дьявольское, несчастное тело перевалит на другую сторону жизни и позволит одержать верх над собой духу, который был и остается в нем достаточно могучим, но не имел времени проявиться, прислуживая умненько организованному разврату, которому предавалась эта куча разнузданных органов. С некоторого времени княгиня читала жизнеописания разных порочных правительниц и обворожительных куртизанок, ища успокоения, как Наполеон I при чтении Плутарха. Но страшная старость надвигалась неумолимо, и приходилось обманывать не только других, но и себя. Что-то стряслось с самим актом наслаждения: уже не получалось так часто достигать злого триумфа над телом наработавшегося гнусным образом самца, того уровня совершенного пресыщения, когда выплеснувшиеся из генеративных глубин соки до краев заполняли весь мир единственно возможным смыслом: получения максимума таинственного в своей сущности, животного наслаждения. О, то было прекрасное время, когда с нее просто не слезали эти часто менявшиеся стервецы, с недосягаемой глубиной своих существ, с духом, изрыгаемым в бездну всемирного абсурда, могучие и гордые, и такие желеобразные, загубленные в той сфере, которая определяет все остальное. С диким отчаянием, с потерей человеческого облика и все же с мужской силой они ее...

Она содрогнулась. Вот теперь у нее есть лакомый кусок, к тому же доводящий ее до бешенства своей проклятой молодостью, которая от нее самой ускользала навсегда. Да, теперь подвертывается подходящий объект, и если принять таблеточки д-ра Лансиони, — ах, в таких случаях происходит нечто просто-таки дьявольское. Невероятное наслаждение умножается стократ при угрюмой, невыносимой, самоубийственной мысли: может, это последний раз, а потом до конца своих дней придется быть старым, штопаным «bas-bleu» [29]. Эта мысль создавала непредсказуемые даже в расцвете молодости глубины невероятно упоительной обреченности — скорее пытки — но нет! — в таких терминах не удастся этого описать! — пусть же скорее не в мыслях, а на самом деле начнется это (это, это, это необъяснимое действие), а тогда из распаленного нутра, средоточия всего могущества мира, может быть, вырвутся слова, способные на века запечатлеть ускользающую минуту свершившегося чуда. И каким образом!..