Рисовать Бога - Наталия Соколовская Страница 28

Заметив пересекающего двор мужа, Сонечка подскочила, сразу обозначившись в окне до половины. Славик увидел, что лицо ее просияло, и что ей очень хотелось помахать ему, и что она сдержала себя.

Славик за общим ходом жизни уже и забыл, что жена вообще любила восхищаться, у нее просто потребность была какая-то в восхищении, и для того, чтобы удовлетворить эту потребность, годился любой повод.

Когда они летом ездили на дачу, она всякий раз указывала ему на березы. И всякий раз он не мог понять, в чем дело, потому что электричка в этом месте делала поворот, и предмет Сонечкиного восхищения терялся из виду прежде, чем Славик успевал толком разглядеть его. Но теперь, задним числом, он вдруг обо всем догадался.

Две березы стояли у самого края озера. А высокий когда-то берег с каждым годом все сильнее и сильнее оползал, и березы, корни которых еще крепко цеплялись за землю, стволами все ниже кренились к озеру, и это была неминуемая гибель. Но в какой-то момент оба дерева, точно сговорившись, вдруг выгнулись уже над самой водой дугами, и, поправ законы местного тяготения, начали расти опять вверх.

Сколько же лет потребовалось, чтобы дошло до него то, что, не умея объяснить словами, пыталась сказать ему Сонечка!

…В издательство Славик пришел совершенно разбитый. Он устроился в своем привычном уже закуте между лестницей, лифтом и разлапистой пальмой, и стал ждать. Ни один из редакторов, с которыми Славик успел пообщаться в свои первые приходы сюда, ничего внятного на его предложение издать стихи и дневник ответить не смог. Все переводили стрелки на главреда, а точнее, на главредшу. Но та либо «уже уехала», либо «еще не приехала», либо была «на совещании».

В первый раз он пришел в издательство с Эмочкой, у которой здесь работала корректором дочка одного из ее воскресных прихожан. И мысль, что Славик должен сделать книгу Теодора Поляна, тоже принадлежала ей.

Ни к какому «деланию книг» Славик приспособлен не был, но странное чувство двигало им, придавало решимости. Может быть, то самое чувство, которое заставило и его мать, и гатчинского соседа Тео, спасти дневник.

Явление двух взволнованных и взлохмаченных стариков с сияющими глазами и сбивчивой речью произвело среди сотрудников издательства определенный эффект. По одиночке и парами они, как бы невзначай, заглядывали в редакторскую комнату, где Славик и Эмочка излагали суть дела сначала редактору литературы классической, потом редактору литературы современной. Фамилию Поляна все слышали впервые, что являлось большим минусом, так как «неизвестный автор, да еще и со стихами, это, знаете ли, большая проблема».

Около часа Славик и Эмочка дожидались под коридорной пальмой главредшу и слушали, о чем говорят сотрудники, выходя перекурить на лестничную площадку.

Разговоров «о высоком», как на Эмочкиных посиделках, тут не было. Обсуждались в основном производственные моменты. Некоторые слова звучали чаще остальных. Например, «продвижение и продажи». Но больше всего Савику врезалось в память слово «торговля».

«Торговля хочет», «торговля не берет», «торговля рекомендует», «торговля требует» и даже «торговля думает». Последняя абстракция более всего поразила воображение Славика. Так же как лишенная на его взгляд логики фраза, раздраженно брошенная одной из курильщиц: «Они умеют хорошо продавать только то, что само продается». И тут же оказалось, что средства нужно вкладывать в продвижение именно того, что продается и так хорошо, «даже если оно дерьмо полное».

После этой бессмыслицы Славик вообще перестал что-либо понимать, кроме одного: ни стихи, ни дневник Теодора Поляна к этому празднику жизни, скорее всего, не имеют никакого отношения.

Эмочка весело покрутила седой головой:

– Ну, вот, Станислав Казимирович, невольно мы с вами стали свидетелями отвратительных таинств туалета старой графини.

Славик беспокойно дернулся. Он решил, что соседка начала потихоньку заговариваться, а чем это кончается, он знал на примере ее матери.

Эмочка рассмеялась:

– Не пугайтесь. Это из «Пиковой дамы». А ведь как подходит к издательской кухне! Правда, чудесно, что при такой кутерьме им удается иногда выпускать хорошие книги?

Вероятно, элемент чуда во всем происходящем действительно имелся, раз вышла в этом издательстве книга автора, чью фамилию Славик не запомнил, а запомнил только слова Эмочки, что звучит она «как пылающий куст». «Прямо какая-то купина неопалимая! – добавила Эмочка и еще сказала: – Проза у него – как Синайская пустыня, залитая беспощадным солнцем истины. В ней не спрячешься…» Про Синайскую пустыню Славик мало что знал, но ясно было, что оценку Эмочка дала наивысшую.

Однако из разговора в курилке выяснилось, что и «по этому автору продажи зависли, и торговля уж не знает, что и делать». Надо полагать, что вся вина человека с горящей фамилией заключалась в том, что умер он, не дождавшись ни одной литературной награды, которая протаранила бы дальнейший путь его книгам.

В следующие свои посещения застать главредшу на месте ему опять не случилось. Зато, сидя в углу под пальмой, он узнал, что за глаза в издательстве ее называют «хлыстовкой», что проработки за ослушание и нерадение она устраивает «в лучших комсомольско-партийных застойных традициях», хотя с виду «нормальная тетка, или хорошо косит под свою», и что «вообще смотреть смешно, как престарелый завпроизводством во время летучек роняет слюни на ее выставленные коленки».

Кроме прочего Славик обогатился информацией о том, что лучший автор – это почивший в бозе бездетный сирота, так как от наследников, не говоря уже о финансовых, происходит и много других хлопот. Тут Славик начал прислушиваться внимательнее, ведь сам он теперь некоторым образом являлся наследником Теодора Поляна, и, значит, потенциальным источником чужого беспокойства.

Картина, если верить услышанному, вырисовывалась занимательная: некоторые дети, внуки, правнуки, вдовы по отдельности или целыми семейными кланами могли не только сносно существовать за счет своего знаменитого родственника, но еще имели право осуществлять тотальный контроль над его творчеством.

Размахивая отчаянно руками, молодой человек, чем-то отдаленно похожий на библиографа из Публички, кричал, что ни за «какие коврижки» не станет переделывать свою вступительную статью только потому, что родственники писателя имярек не признают наличия в его жизни возлюбленной, которой посвящены несколько повестей, и из-за которой, кстати, вышеназванный писатель едва не свел счеты с жизнью, что, несомненно, повлияло на всю его дальнейшую прозу.

Славик, разморенный теплом, начал уже задремывать, когда в коридор выглянула секретарша и махнула рукой курящей публике: «Приехала!»

Народ начал из курилки расходиться, а Славик вдвинулся вместе с креслом глубже под пальму, потому что после всего услышанного – главредши робел.

За стенкой прошуршал лифт и остановился, двери раскрылись, и из них в коридор вышла Нина. Славик сразу узнал ее, хотя прошло с их последней встречи больше двадцати лет. Она почти не изменилась, разве что как-то заматерела. От нее исходило все то же настойчивое обаяние. Славика она не заметила, и, сбрасывая на ходу легкую шубку, прошла в кабинет.