Смерть секретарши - Борис Носик Страница 28

Сейчас же он должен был спешить вдогонку своей группе, которая уже отправилась в обратный путь. Внизу староста кричал, что обед уже готов и что надо спешить. Тропинка была крутая. Туристы цеплялись за кусты на спуске, помогали друг другу и громко перекликались в таинственном, сыром лесу. Ими владело сейчас чувство солидарности, каждый с опаской думал, что одному бы ему, пожалуй, отсюда не выбраться. Зенкович пробежал мимо Наденьки, заметил, что она прихрамывает и опирается на плечо Марата.

Наконец лес расступился, показалась долина, стали видны их лагерь и дымок костра. Они одолели спуск. Победа! Зенкович отпустил Шурину руку: ему больше не нужна была помощь. Он остановился в сторонке, пропуская группу: ему надо было сойти с дороги за малой нуждой, и, пропустив последнего туриста, он пошел в сторону по косогору. Поляна, поросшая цветами, мягко пружинила под ботинками. Зенкович встал за деревом и неторопливо справил нужду. Потом рассеянно поднял взгляд и обмер. Он даже не сразу осознал смысл того, что представилось его взгляду. Было только ощущение, что с ним случилось что-то весьма неприятное. Потом он стал различать детали открывшейся ему картины: смуглый зад инструктора; приспущенные Надины джинсы и синие кеды; ее белые пальчики на черном затылке Марата. Видение это словно бы расплывалось и дрожало в горячем дневном мареве. Позднее Зенкович с определенностью различил, что зад инструктора движется и Надины кеды вздрагивают ему в такт… Зенкович хотел уйти, но обнаружил, что ему не так легко оторваться от этого зрелища. К тому же он боялся, что наделает много шума и будет обнаружен… В конце концов он собрался с силами, круто повернулся, как вспугнутый лось, и побежал прочь сквозь чащу. Сердце бешено стучало… «Ну и что? — говорил Зенкович своему глупому сердцу. — Что такого случилось? Что нового? Чего бы ты не знало раньше?»

Зенкович не подходил к костру, пока его не окликнули: ему казалось, что все должны знать, что он знает, что по нему сразу видно, что он видел… Между тем никто ничего не видел, и все вели себя совершенно спокойно. Конечно, и кондукторша Маша, и весовщица со станции Дарница Киевской железной дороги, и другие женщины заметили столь долгое отсутствие Наденьки и Марата, однако они и без этого давно поняли, к чему идет дело. Так что не увидели в этом их отсутствии специального повода для волнений. Больше всего Зенковича смущал инфантильный Огрызков. Зенковичу казалось, что он-то уж не мог не заметить, как странно эти двое вдруг вышли из леса в конце обеда, как фальшиво они приветствовали честную компанию и рассказывали о страданиях Наденьки, у которой стерта нога. Однако Огрызков не замечал ничего, и Зенкович, снова вспомнив золотую пору своего брака, успокоился. Ну да, он тоже был тогда единственный, кто не замечал ничего. Замечал за другими, у всех, всюду, однако не у себя дома… Откуда этому молокососу?

После обеда, когда Марат вдруг спросил бодро:

— Ну что, еще не вконец ухайдакались? А то могу показать еще одно за-амечательное место вон там, на горе, — такой вид, просто Сочи.

И когда все стали расходиться по палаткам, не высказывая никакого желания увидеть еще и Сочи. И когда Наденька, несмотря на стертую ногу, резко вскочила и крикнула:

— Я! Возьмите меня!

И когда Огрызков потянулся было за ней, но потом сел намертво и только спросил:

— Никто в шахматишки играть не будет?

В этот острый момент Зенкович почему-то больше всего обеспокоился, что Огрызков догадается вдруг и что разгорится скандал. Что Огрызков пойдет с ними третьим смотреть Сочи и окажется в ложном положении. Что он увидит за кустами смуглый зад инструктора и знакомые Надины джинсы, ее кеды, которые будут вздрагивать в такт смуглому заду…

И Зенкович закричал в испуге:

— Я! Я буду играть с вами в шахматы!

Они уселись играть, но Зенкович был невнимателен, то и дело поднимал взгляд к склону горы, по которому ушли инструктор с Надей, а потом опасливо косился на Огрызкова: не перехватил ли он, не дай Бог, этот невольный взгляд. А так как Зенкович и без этих треволнений играл в шахматы довольно посредственно, то сейчас он проигрывал напропалую и проиграл подряд четыре партии. На вопрос подобревшего Огрызкова: «Ну что, хотите еще?» — Зенкович сказал поспешно:

— Да, да, еще, пожалуйста, игрок я, конечно паршивый, но люблю это дело, чертовски люблю…

— Шахматы — дело верное, — сказал Огрызков, и Зенкович взглянул на него с подозрительностью: что он имел в виду? Что верное дело, а что не верное?

Но Огрызков, скорей всего, ничего не имел в виду, кроме того, что сказал. Он был долговязый недоносок-переросток, он любил шахматы и снисходительно смотрел на бедного неумеху Зенковича, а после шестого выигрыша вдруг спросил:

— Мне показалось, вы там что-то читали по-французски?

— Да, роман Мердье, — сказал Зенкович, с облегчением отодвигая шахматы. — Вы читали Мердье?

— Мой любимый писатель, — сказал Огрызков. — Я специально из-за него допуск получал в спецхран. Я даже курсовую писал по Мердье.

— Зачем же? — удивился Зенкович. — Ведь вам приходилось его ругать, наверное, как это называлось… Разоблачать. Как пессимиста. Как педераста. Как отзовиста.

— Ну и что же? — сказал Огрызков. — Зато я получил допуск и мог читать его в любое время.

— Вам виднее, — сказал Зенкович. И вдруг испугался, что разговор может оборваться на этом и что тогда Огрызков, упаси Боже, взглянет вверх по склону и там что-нибудь… Или он пойдет наверх прогуляться, скажем, по той же самой нужде — и тогда…

Зенкович заговорил о страхе Мердье перед предательством: все его герои одержимы этим страхом, потому они и боятся завязывать дружеские и любовные связи, присоединяться к какой-либо группе или к идее; поэтому они так одиноки…

— Да. Смешная идея, — сказал Огрызков, и Зенкович понял, что ранимые герои Мердье с их страхами чужды инфантильному Огрызкову. Этот мальчик не боится предательства и даже не представляет себе, как можно его предать… Может быть, даже в том случае, если бы загорелые ляжки инструктора предстали перед ним в интимном обрамлении Надиных джинсов, он продолжал бы говорить о буржуазных паникерах Мердье со спокойным превосходством выпускника института, ведающего международными связями…

Сильно пьющий питомец Дгацпхаева подошел к ним, с минуту послушал их разговор и предложил Огрызкову партию в шахматы.

— Я вот тоже после обеда нынче читал одного француза, — сказал он, расставляя фигуры. — Как же его? Проспер? Мольер?

— Проспер Мериме? — спросил Огрызков.

— Может быть. Но какая же, извините тоска. Зачем только издают подобные книги? Люди хотят развлечься, культурно отдохнуть…

— Если Мериме, это не скучно, — упрямо сказал Огрызков.

— Катюша! — крикнул инженер. — Как там этого? Которого я читал?

— Фолкнер, — отозвалась Катюша. — Ульям.

— Фолкнер, да, Фолкнер, ваш ход…

— Фолкнер — американец, — победоносно сказал Огрызков. — Ваш ход.