Русская феминистка - Маша Царева Страница 28

Примерно в это время я и сама открыла для себя радость регулярной мастурбации. Мое сердце пленил образ, не существующий в реальности. Однажды я увидела картину Врубеля «Демон» и пропала. Я и до сих пор смотрю на нее с нежностью, и в моей кухне висит репродукция, каждый случайно брошенный взгляд на которую я воспринимаю как свидание в миниатюре.

Демон поразил мое воображение – он был одновременно печальным и спокойным, хрупким и вечным, нежным и опасным. Я представляла его рядом. Как он сидит, обняв колени мускулистыми руками, на краешке моей кровати. И смотрит на меня. А потом склоняется и целует мои открывшиеся ему навстречу губы. Но можно и без поцелуя. Мне достаточно было вообразить просто его присутствие, запустив при этом руку в трусы, и тело становилось осенним океаном, по которому волнами гуляют мурашки, горячие и колючие.

Это был мой первый возлюбленный. Мой секрет, о котором я так никому и не рассказала – ни Лу, ни Леке. Не из опасения быть высмеянной (я точно знаю, что Лу оценила и даже одобрила бы такую привязанность к фантому), но из нежелания осквернять волшебство сплетнями о нем.

И вот лето девяносто третьего, ветхий дачный домик под Чеховом, кисловатые томаты в качестве поцелуйных тренажеров, циничная соседка по имени Соня, которой еще двенадцать, но уже видно, что она всем фору даст. И мальчик Вениамин пятнадцати лет от роду, которого я увидела мельком сквозь заросли смородины и вдруг поняла, что характеристика «дурочка» вовсе не имеет отношения непосредственно к интеллектуальному уровню человека. Я вдруг стала этой самой дурочкой, и превращение было стремительным и необратимым.

В тот момент рядом со мной находилась как раз Соня, которая по выражению моего лица все поняла. Хотя у меня не было ни намерения, ни привычки делиться сокровенным. Но то ли она была проницательна, то ли я читалась как открытая книга.

– Ха, «попала» наша красавица, – рассмеялась она, отправляя в рот пригоршню смородины.

Лу отправила нас собрать ягоды для компота. Я собирала медленно и в миску, Соня – молниеносно, но в рот. Она была как саранча. Но, надо сказать, жадность ей шла. Тогда, в тринадцать лет, это казалось мне удивительным, но пройдут годы, и на моем пути не раз встретятся женщины, которым к лицу и жадность, и вульгарность, и даже плаксивость.

– Почему это «попала»?

– Так Венька не первый год приезжает. Всем нравится. Но ты особо клюв не разевай, ему скоро шестнадцать, и такие, как мы, для него – просто пыль под ногами.

«Такие, как ты», – мысленно поправила я. А вслух спросила:

– И что ты о нем знаешь?

– Да ничего особенного, – пожала круглыми плечами Соня. – Зовут Веней. Учится в физико-математической школе. Мечтает быть астрономом. У него есть настоящий телескоп, и предки разрешают ему по ночам не спать… А что?

– Да ничего, – махнула рукой я, потому что в Сонином «ничего особенного» же содержался волшебный ключ.

Вениамин чем-то был похож на того самого Демона. Разве что торс его не был столь мощным и прорисованным – ну оно и понятно, мы познакомились в его нежные «почтишестнадцать» лет. Но у него были густые, плохо прочесанные волосы ниже плеч и грустные глаза, и вообще, в его облике было это магическое равновесие – даже не поймешь, злой он или добрый, печальный или веселый, светлый или темный. Он как будто бы был всем миром сразу, включал в себя все существующие настроения, их отражения и оттенки. А может быть, я все это придумала сама. Все-таки я была интровертом. А нас хлебом не корми – только дай придумать что-нибудь, облагораживающее действительность и вносящее в нее дополнительный волшебный смысл.

В ту ночь я сказала Лу, что мне необходимо уйти из дома. Она и бровью не повела. У нас вообще не было практики, что я прошу на что-то разрешения у матери – скорее, я ставила в известность, а Лу иногда высказывала мнение, почему мой выбор кажется ей неправильным. У нас всегда были отношения не матери и дочери, а гуру и ученика. Подозреваю, что Лу было просто интересно наблюдать в том числе за моими падениями. Если спросить у нее: «А в чем смысл жизни?», она ответила бы: «Получить опыт, разный, много».

Она была проницательна как ведьма, моя Лу.

– Ты влюбилась, да? В того соседского мальчишку?

– Откуда ты…

– Я его вчера видела. Мне не спалось, и я вышла покурить на крыльцо. Он был на крыше.

Я вдруг ощутила собственное сердце.

В то лето я впервые в жизни поняла, что ничего особенного во мне нет. Я обыкновенная. Такая же, как все. И мои чувства могут быть столь же глупыми.

Накинув ветровку прямо на пижаму, я вышла на улицу и сразу увидела его. Он и правда был на крыше, такой серьезный и задумчивый, и, словно нарочно, выбрал позу врубелевского демона, как будто бы кому-то невидимому позировал.

– Эй, можно к тебе?! – крикнула я снизу.

Он помог мне подняться.

Мы подружились так быстро, как возможно, наверное, только в нежном возрасте. Почти каждую ночь Вениамин бросал камушек в мое окно, и это был сигнал – пора выходить. Лу давала мне с собой клубнику и термос с травяным чаем. Мы часами болтали на крыше, а однажды я даже уснула на его плече.

Мне-то было всего тринадцать, а вот в теле Вени уже вовсю бушевали тестостероновые бури. Однажды он наклонился и поцеловал меня, прервав на полуслове. А потом заметил удивленно:

– Ого, а ты хорошо целуешься! Ничего себе, какие пошли нимфетки.

Я промолчала – мне нравилось казаться опытной. Это закон природы: чем ты моложе, тем более прожженной хочется казаться. В четырнадцать ты придумываешь воображаемых партнеров, а в двадцать пять врешь мужчине, что он у тебя третий (честное слово, я знаю живых настоящих женщин, которые так и делают). К шестидесяти же в тебе и вовсе просыпается викторианская леди, которой претят даже чужие короткие юбки, и ты уже скорее по привычке, чем ведомая темной страстью, шипишь им вслед, почему-то напрочь забыв о том, что в юности и сама гуляла по крышам.

Да, впервые в жизни я была влюблена.

Мы проводили вместе почти все время – на стареньких велосипедах уезжали в сторону Оки, пытались искать грибы в местных хилых рощах, собирали полевую мяту и зверобой для моей Лу, строили шалаш, пекли картошку и вслух читали друг другу гоголевского «Вия» и толстовского «Упыря».

Это была идеальная детская любовь.

Но даже тогда, в жалкие тринадцать лет, я не мечтала о том, что у нас может получиться «вечная чистая любовь». Наверное, Лу была отчасти виновата в том, что я стала такой циничной.

Меня охотно принимали в доме Вениамина, его родители находили забавной некрасивую, но остроумную девочку, которая любила рассуждать о жизни и умела так амбициозно мечтать.

А я смотрела на его родителей – молчаливого папу и моложавую красивую мать – и понимала, что они построили вокруг себя именно такой мир, от которого Лу всю жизнь пыталась меня уберечь. Отец зарабатывал деньги, мать занималась домом. Хотя оба учились в медицинском, и говорят, ее считали более перспективной. Но она сочла нужным принести эту «женскую» жертву. Она была идеальной хозяйкой – пекла прекрасные пироги, делала французский омлет в духовке и даже на даче придумывала гурманские изыски вроде лукового супа. Сама же ела как птичка. «У меня есть мечта – всю жизнь прожить в одном размере!» – говорила она. Однажды я не выдержала и ответила: «У меня тоже есть мечта – изобрести лекарство от ревматоидного артрита!» Мне кажется, ей стало неловко. Но мне было всего тринадцать, и я еще не умела делать скидку на чувства других людей. Лепила все как есть.