Русская красавица - Виктор Ерофеев Страница 28

Ой, шевелится!.. Шевелись! Шевелись!

(Вяжу одеяльце.)

На следующий день дедуля вышел в палисадник, и я видела из-под занавесочки второго этажа, как он вел разговоры с соседскими старперами и удивлялся тому, какие нашел перемены: - Это же надо, как времена поменялись! разглагольствовал он, присматриваясь к игрокам в домино. - Это же надо! - И он огорчался и беспокоился как патриот: - Если так дальше будет продолжаться, следующий катаклизм мы, того и гляди, проиграем! Это что же такое делается!

Он очень беспокоился и кружил вокруг игроков в домино озадаченный, а после обеда заказал, ссылаясь на сердце, скорую помощь, сложил пижаму, стоптанные тапочки, бритву, ретро-обращение "на проводе!", пачку любимого "Юбилейного" печенья в вещмешок, осунулся и закряхтел, когда в дверях мелькнули белые халаты, он немного переиграл, и его скоропостижно увезли под вой сирены, даже мне не подмигнул напоследок, и осталась я наедине с трюмо, и телефон замолк, будто отключили за неуплату, и только Ритуля навещала, но толку от нее чуть, а ласки не шли мне в голову, и слушать ее не хотелось, как Виктор Харитоныч на моей истории собирался круто пойти в гору, потому что все у него вышло отлично, и за это полагалось ему вознаграждение, а у Полины мелькнула было мысль подсидеть Харитоныча и водрузиться в кресле, чтобы воевать с молодыми закройщиками как директрисе, да только рыльце у нее в пушку, и Виктор Харитоныч элементарно ее сделал, и она, захлебывалась Ритуля, ползала перед ним на брюхе, а мне было совсем без разницы и даже восстанавливаться в их поганой лавочке не хотелось, хотя ничего они мне не сказали, даже записочки не прислали о том, что уволили.

Уволили - и дело с концом, а я сиди и думай, что дальше выдумать, а телефон молчит, и когда захотелось мне несколько отдохнуть от последних событий, Шохрат сослался на лучшие времена, Карлоса расстреляли в застенках, а Дато - что Дато, он восемь месяцев в командировках, а как вернется, все занят, на рояле тренируется, слова ласкового не вымолвит, тоже мне муж! и порадовалась я, что не вышла за ненадежного человека замуж, потому что всегда его нет под боком, а как увезли дедулю, то решила пожаловаться Ксюше, описать свое бедственное положение, и стала писать ей письмо, в котором все описала и очень жалею, что ее не хватает, и не успела я ждать ответа, как верная подруга звонит по международному автомату со станции Фонтенбло, где грушевый сад и Наполеон, и говорит, чтобы я держалась, потому что она скоро приедет и меня любит, и чтобы я не тосковала, как будто это возможно, и смотрю: действительно, приезжает, вся в претензии к заграничной жизни, к заграничным русским, с которыми поругалась, и с испанцем своим, бухгалтером, тоже поругалась, хотя к испанцам вообще относится хорошо, лучше даже, чем к другим, и всем она недовольна, но, прерывает себя, хватит об этом, поговорим о тебе, и я стала ей объяснять, как дедуля рассказал про легендарную лужу крови, которой отродясь не бывало в моей постели, и она все слушала с предельным вниманием нежной подружки, положив мою поруганную голову к себе на плечо, а я ей все плакалась, запивая мартини, как обиженная малолетка, а она меня утешала, и мы снова вспомнили Коктебель, роскошные ночи и светлые дни и вздыхали, как две полысевшие климактерички, но вдруг она взглянула на меня своими умными глазами, которые редко у кого встретишь, идя по улице, посмотрела (пишу, а по радио исполняют "Голубую рапсодию" Гершвина) так внимательно и весело, что я поняла: она что-то придумала, и она придумала, только не знала, соглашусь ли я, потому что терять мне, конечно, нечего, но все-таки кое-что я могу еще потерять, и я сказала: терять мне совершенно нечего, а в родную дыру уезжать не хочу по причине того, что там в темных сенях цветет квашеная капуста, а она обрадовалась: давай вместе повесимся в одночасье, ты в своем родном городе, а я - в незнакомом тебе поселке Фонтенбло французской железной дороги, потому что французы надменные и говнистые, и они думают, что лучше их нет никого, а лучше их, например, безусловно, испанцы, хотя я со своим бухгалтером поссорилась за три часа до совместной поездки в Гренаду, всюду-то она поспеет! но дело не в этом: давай, солнышко, повесимся, а то тошно мне стало выносить моего стоматолога Рене, всякое терпение кончилось, а иначе я его отравлю, я мадам Бовари! но если не травиться мышьяком и не вешаться, то у меня есть одна идея, которая, говорит, может показаться тебе экстремальной, и вспоминает она про ту карточку, которую мама моя обнаружила в книжном шкафу, в собрании сочинений Джека Лондона, когда я после ресторана в Архангельском, где было, как всегда, немного шумно и утомительно, и подавали жесткую лосятину, и пахло офицерским развратом, поехала в гости на чужую квартиру, и там поляроид достал меня в интересной компании, и когда мамаша увидела, я думала, она закричит: это что?! - потому что по виду она - типичная уборщица с глубоко посаженными глазами и шестимесячной завивкой, и с сережками за трояк, купленными в табачном ларьке, но она не закричала, а посмотрела не то чтобы с одобрением, но без ужаса, и говорит: - Интересное дело... - и еще раз посмотрела, а я, конечно, немного смутилась, а потом Дато возил ее с собой по всем странам, так что я, можно сказать, объездила полмира в его портмоне. Ксюша спрашивает: а что, если?.. - и мне предлагает замысловатый план, потому что и так плохо, и так нехорошо, а я говорю: тут стоит подумать, потому что гнев, говорю, большой, на своей шкуре убедилась, и больше не надо, а Ксюша говорит: к своему папочке удивительному хочешь вернуться? Ну, вот, я тоже думаю, что не хочешь. А я говорю: да кому я нужна? хотя, оговариваюсь, остаюсь быть красавицей, но с нервами плохо, от кофе знобит, устала и душа просит семейной размеренной жизни, да только где она, эта жизнь? А Ксюша говорит: как хочешь, дело твое, но так получается, что ты вдовее настоящей вдовы, Зинаиды Васильевны, потому что у той дача и паскуда Антошка, а ты - в круглых дурах, и годы зря протекли, а вдобавок тебя обижают и обвиняют, солнышко, это уже совсем некрасиво, и смотрю - стала она совершенной француженкой, и был это ее последний приезд сюда, потому что затем называли ее незаслуженно даже шпионкой, и меня Сергей и Николай Ивановичи, два журналиста, о ней очень подробно расспрашивали: кто, говорят, эта Ксенья Мочульская, ваша лучшая подруга? А я говорю: была когда-то подругой, так темню, потому что Ксюше, конечно, все равно, она далеко, на другом свете в грушевом саду прогуливается, и птицы поют над ее головой, а я с братьями Ивановичами, но с фальшивыми: один белобрысый, с неровной кожей лица, а другой вдумчивый такой и все понимает. Нет, говорю, раньше - другое дело, то есть от дружбы не отказываюсь, а скорее предлагаю им что-нибудь выпить, только вдруг вдумчивый соглашается, вдумчивый Иванович, а белобрысый (это они потом про любовь написали что-то совсем туманное) - так вот второй говорит, что спасибо, холодным голосом, и посмотрели они осуждающе друг на друга, потому что не поделили они свои слова, а я говорю: бросьте эти шутки, ребята! Давайте выпейте, а сама через плечо в заповедный журнальчик на себя любуюсь, через их затруднение смотрю на то, что они принесли, и скажу прямо: хорошо получилось! самой приятно!

И тогда мы стали думать.

А у Ксюши был один друг-профессионал, он ее еще по Москве очень уважал и, по-моему, не без успеха, а сам интересовался другими отношениями, ну, да я к этому с добрым чувством, все равно как к коллеге, только Ксюша говорит: знаешь что? нечего тебе быть одной, раз пострадала, найдутся, кто посочувствует, а я говорю: все, как крысы, разбежались и тихонечко по углам сидят, даже спать не с кем, а кто остался, те совсем мелкота, несерьезно, а что серьезно, так это вот какое дело: есть, говорит, такие приятели, и спрашивает, давно ли я не виделась с Мерзляковым, с которым у меня в свое время разыгралась шестидневная любовь очень стремительного масштаба, да только закончилась она вялой дружбой, и стали мы с ним перепихиваться раз в полгода, как старосветские помещики, ну вот, говорит Ксюша, это хорошо, и я тоже подумала, что можно и позвонить, и стала звонить, а у него там жена, а я не люблю подводить людей, не то что Ритуля, она и японца-фирмача заразила, и японец помчался сломя ноги в Японию, а раньше всякие шмотки, такие были отношения, а я не люблю подводить, Ксюша знает, и Ксюшу я тоже не подвела, потому что Ксюшу Ивановичи сами вычислили, они помозговали и вычислили, и меня спрашивают: не она ли? А я говорю: во всяком случае, я тут ни при чем, и говорю им, а в чем, собственно, дело? Что, говорю я, я разве чужое выставила на обозрение, а не свое кровное? Нет, говорят, нельзя отрицать, что красиво, сразу видно, что мастер фотографировал. Я говорю: я сама фотографировала. Не верят. А мне все равно. И приходит тогда Ксюшин друг, добрый X., с развевающимися фалдами вельвета, и она вместе с ним, а Витасику я накануне позвонила, и он обещал намеками тоже как-нибудь заглянуть, потому что все дома, а Ксюша мне говорит: ты ему не все сразу говори, ты просто подружись с ним заново, она любила всякие комбинации строить, а с Вероникой, спрашивает, ты как? - Нормально, только она же ведьма, не поможет, почему? - удивляется Ксюша, вполне может статься, только позже, а сейчас пусть придет X., и приходит X. со своей славной заграничной аппаратурой, и Ксюша мне говорит: важно выдержать стиль, настроение. Какое, говорит, у тебя настроение? Сама знаешь, а она говорит: значит, что-то такое траурное, это всегда любопытно, а я ей рассказываю под руку, как надевала по случаю прощания с Леонардиком свое черное рубище, только, беспокоюсь, не будет ли оно меня окончательно старить? Ну, говорит Ксюша, ты, солнышко, абсолютная дура, потому что ты еще ой-ой-ой! А я говорю: хорошо, и достаю печальный наряд, а X. ходит вокруг как ни в чем не бывало и болтает, болтает, болтает, как хирург перед операцией, ну, свой человек, и у меня никакого зажима, да я с этим делом знакома, соображаю: нечто грустное должно получиться, лирическое, без этого, добавляет Ксюша, обязательного парада оптимизма, который торжествует в Америке, где над умными людьми смеются и умным людям в лицо говорят такую пословицу: если ты такой умный, то почему ты не богатый? X. захохотал. Вот, говорит весело Ксюша, какие пословицы бытуют в Америке! а если книжку какую-нибудь купят и прочтут, то немедленно начинают гордиться, как в анекдоте про милиционера, а еще, говорит Ксюша, они очень-очень милые и искренние, даже щедрые, правда, не все, но зато очень искренние: глупые прекрасные люди - прекрасно! - соглашается X., мягко всматриваясь в меня, чуть ниже! ниже! пре-крас-но! - потому что глупость свою в отличие от комплексушников совсем не скрывают - еще разок! - просит X., ну, я говорю, у нас тоже не слишком глубоко скрывают, а как по части любви? - тут, признает Ксюша, им искренность помогает, а правда, справляется X., что у них там мужские стриптизы? - Ксюшу разбирает смех, перестаньте вы, сердится X., все настроение смажете, Ксюша спохватывается, но что искренность - это добродетель, - в этом она сомневается, потому что в лучшем случае - приоткрой ротик... вот так... Ксюша, поговори о чем-нибудь печальном, о вреде курения или о раке молочной железы - потому что в лучшем случае это украшение добродетели, и мне кажется, Ксюша совсем офранцузилась: вдается в детали, и ей было приятно сесть обратно в самолет Эр Франс, как будто уже дома, а Рене ездил в Штаты доклады делать и тоже их там всех презирал, а они ему сказали: знаешь что? Если будешь, дубина, нас презирать, в другой раз, когда понадобится, не освободим вашу милую Францию, сидите в жопе, а он обиделся и говорит: они здесь совершенные хамы, собирайся, ма шат, поедем домой, но к русским, пишет она в письме, в целом относятся хорошо, хотя ни черта не ведают, потому что опять-таки очень глупые люди, а так ничего, в любви разбираются, только ухаживают по-глупому: на свидании книжки по научной фантастике пересказывают и фильмы о летающих тарелках предлагают вместе смотреть и сами приходят в дикий восторг от всякого говна, и не знаю: может ли такая нация поумнеть хоть немного в условиях своей глупейшей демократии, потому что, солнышко ты мое, Ирина Владимировна, их демократия имеет многочисленные изъяны, о чем сообщу тебе дополнительно или вообще не напишу, потому что тебе, наверное, на их демократию ровным счетом наплевать. Отвечаю: в этом пункте, милая Ксюша, ты недалеко ушла от истины, потому что в политику не лезу не только потому, что в ней ничего не понимаю, а еще и потому, что смысла в ней не нахожу, одни неприятности, так как и так жизнь моя полна событий, а насчет американцев с тобой не согласна, поскольку глупая нация не может выпустить человека на Луну и такой красивый журнал, как "Америка", издавать, на который я тоже подписана стараниями моего Виктора Харитоныча, который имеет большой выбор совершенно необходимых знакомств от банщика до ювелира, и в этом отношении к себе располагает, а это было еще до его возмутительного поведения, а что касается твоих рассуждений об Америке, то сейчас, когда лучшие женщины этой страны вступились за меня, только они уже этого не помнят, потому что каждый день за кого-нибудь хлопочут, иронизирует Ксюша, неправда! - хмурюсь я, - прекрасно помнят! И не зря миллионы американцев пришли в неподдельный восторг от моих красот и дрочатся, задрав голову, и пусть они не читатели книжек, в отличие от тебя или меня, Ксюша, пусть чтение книжек будет нашим, русским делом, от которого только болит голова да проходят годы, нет, Ксюша, пока на меня дрочится Америка, на мои похоронные принадлежности, я к Америке своего отношения менять не думаю, а ты как француженка живи своими идеалами! А тут фотограф X. говорит, что ему наша затея нравится и что пошлости он не потерпит, а сделает все, как положено, на высоком художественном уровне, достойном, например, Ренуара. Нет уж, спасибо вам, возразила я, такие толстожопые и сисястые, как подтаявшее эскимо, пусть остаются в прошлом, а вы подберите другой ключ, и вообще учтите: моя красота очень русская! И Ксюша Мочульская, моя Ксюша, говорит: у тебя, солнышко, народная красота! А американцы, добавляет, все-таки глупые, потому что однажды в Чикаго я смотрела передачу по местному телевидению, как в зоопарк привезли белого медведя, и они все обсуждали вопрос белого медведя, обсуждали и никак не могли обсудить. Но фотограф X., родом из театрального города Ленинграда, говорит: ну, тогда я знаю, что делать! Только ты не стесняйся, говорит Ксюша, а чего мне стесняться, товар не залежавшийся, а Ксюша говорит: а потом будем пить и веселиться, и фотограф говорит: обязательно.