Это невыносимо светлое будущее - Александр Терехов Страница 28

На нем мы призываем Бога,

Им братья мы в семье одной,

И у последнего порога

На нем прощаемся с землей.

Экзамены мне казались взаимным обманом, приносящим легкое удовлетворение, мертвой церемонией, поработившей экзаменаторов, но мне ни разу до того, как я выбыл из студентов и развлечения ради посидел рядышком с Бабаевым, не приходило в голову – как это мучительно, мучительно, унизительно (для тех, кто слушает и пишет оценку в ведомости и зачетке) – Эдуард Григорьевич после экзаменов валился спать, как после бессонной ночи, он и умер потому, что на экзамене надорвался.

«Мне все время кажется, что я читаю в последний раз. Но потом все это продолжается».

«Усталый шел крутой горою путник…»

«Жуковский был новым типом религиозного поэта. Он слушал, что ему говорил «ангел-утешитель», полагая, что поэзия для того и существует на земле, чтобы человек помнил о небесах».

«Был некий человек, который тяготился своим крестом. «Господи! – говорил он. – Я согласен нести крест, но какой-нибудь другой, а не этот. Дай мне другой, какой угодно крест: он будет легче моего…» И Бог услышал его мольбу. И сделал так, как просил его этот человек, пожелавший изменить свою судьбу и выбрать себе крест по собственному разумению. Ибо он и сам не понимал, о чем он просит… Но все исполнилось именно так, как он хотел:

И вдруг великий

Поднялся ветер; и его умчало

На высоту неодолимой силой;

И он себя во храмине увидел,

Где множество бесчисленное было

Крестов…

И он стал с увлечением выбирать для себя крест. Возьмет один, попробует другой… Но все было не то и не так.

И вдруг он увидел один простой крест, «им прежде оставленный без внимания». «Господи! – сказал он. – Позволь мне взять этот крест, он мне по росту и по силам…»

Но это был тот самый крест, который он нес всю жизнь и от которого так хотел избавиться.

Эта баллада столь пронзительна по своему смыслу, что ей нужна была простая по языку форма притчи».

Часто думаю: быстролетно, смертно – годами, пятилетками читал лекции, повторялись темы – что осталось? так, быстро тающие воспоминания о воспоминаниях, и про живого про него писали как про мертвого: «Почему-то совершенно не запоминалось, как Эдуард Григорьевич входил в аудиторию, как здоровался…», «И сейчас вижу его невысокую сутуловатую фигуру, его непременную трость, его берет, его старомодность – опознавательные знаки особого, скромного изящества…» – но ведь и мы для него умирали, он оставался вечно юным с вечно юными, а нас относила быстрая вода, с ним не оставался никто, «Мне кажется, студенты изменяются, как эпохи… Количество тружеников науки неизменно», да он и сам не ждал учеников: «Переступая порог школы, учитель ждет ученика и идет ему навстречу. Переступая порог университета, студент может увидеть спину своего профессора, который идет своим путем». Слово «спина» объяснило мне, что я пишу.

На втором курсе я по совету-понуканию Шаха снял комнату и навсегда уехал из ДАСа, через три месяца женился на девушке, с ней познакомил Шах. В конторе, где расписывают, нас встретила широкоплечая деваха с лицом выразительным, как батарея парового отопления: «Документы. Ждать там».

Вдруг команда: «Идти!» Собрались в кучку. Деваха пробурчала: «Жених слева. Щас заходим. Невеста-жених на край ковра. Гости в первую шеренгу. Сумки убрали. Цветы целый день держали вниз, теперь – вверх. Так, а что, у вас свидетеля нет?» – «Есть», – я показал на Шахиджаняна. На лице девахи проявилась мрачная веселость: «Вы? Правда?!» Шах обиженно поднял цветы выше головы, словно пытаясь подрасти.

Наш курс пытался обогатиться: покупал, продавал, уезжал чернорабочими за границу, наша комната поползла в разные стороны – Костян женился еще на первом курсе, раз – ребенок (до свадьбы), два – ребенок, теща, тесть – в одной квартире, Рязанский проспект, ушел на вечернее и после извилистых движений присел в коммерческом отделе издательского дома «За рулем», хохол и Виктор Анатольич Карюкин вселили на мою кровать сперва дагестанскую малую народность, представлявшуюся налетчиком, грабителем прохожих у ЦУМа и чемпионом Европы по айкидо, потом негра, надеясь, что он привезет им диктофон с родины. Негр повел себя странно, водку не пил, объясняя это болезнью. Но тут Миша Смирнов женился на здоровенной, жирной бабе из химико-технологического института и вселил ее в нашу комнату, в свой угол за шкаф: «Не моются! Не готовят! Не стирают! Жара, у бабы рожистое воспаление – всю раздуло, а он сидит под боком у нее и шепчет: «Моя рыбка»«, – лютовал хохол и обещал молодоженам: куплю кольцо, хрустальную люстру куплю, только уматывайте! Пьяный Карюкин заглядывал на их половину: «Покажите – как вы вдвоем на кровати помещаетесь?», у отца бабы имелась «вольво», хохол признавал: это аргумент.

Хохол и Карюкин не собирались бизнесовать (после журфака перевелись в бывшую Высшую партийную школу учиться на менеджеров, спали и пили теперь в общаге на Садово-Ку-дринской) и строить семьи, хотя хохол вяло атаковал крокодила-официантку валютного ресторана, обещавшую за свадьбу семьсот долларов (наличными четыреста и на три сотни – товары), но, придя знакомиться в дом, напился, подрался с родителями невесты и заключил: «Ничего. До тридцати лет еще погуляем».

Зарабатывание денег подхватило Шаха, но не впрямую, он всегда говорил: «Будешь думать о деньгах – денег не будет», нет, при умирании социализма Шах посвободнее проявлял свою гениальность и удовлетворял непрерывно рождающиеся интересы. Он вырастил «добрую мафию» учеников, пришло время «мафии» заработать. Шах остановил столетнюю войну за кандидатскую, бросил писание статей и рассказов и взялся за коммерчески выгодные книги.

Надо сказать, что писание, письмо, сочинение фраз, постановка абзацев, нахождение слов Шаху давалось невероятно трудно, настолько, что казалось: он физиологически не способен к письму – его беспомощность была трогательна и окончательна, как беспомощность старика. Видя въявь его недельные мучения над трехстраничной газетной мелочью, любой, я восклицал: да, Владимир Владимирович, дайте лучше я напишу! – все, что писал он собственноручно, имело несчастную издательскую судьбу – для учеников Шаха день, когда он приносил для публикации заметку, окрашивался черным цветом – писать Шах не мог – мог говорить, собирать чужие мысли, склеивать из отобранных кусочков композиции, только не писать свое – с каждым годом Шах настойчивей объяснял это нарушениями мозгового кровообращения, провалами памяти и охотно принимал помощь машинисток, корректоров, соавторов, советников, редакторов – учитель наговаривал на пленку, артель доводила до ума – и этот человек двадцать лет учил писать студентов! – воскликнете вы – не усмехайтесь, чужие слова Шах судил точно, замечания его помогали, его предсказания сбывались. Во всяком случае, мне так казалось, сам я не большой знаток.

Он не писал повестей и романов, Шах писал клоунские репризы, кусочки воспоминаний и рассказы – жалостливые, взятые, по его утверждению, из собственной жизни, но выглядевшие терпимо и нетерпимо вымышленными. Их легко пересказать. Я записал один. Название: «День встречи птиц». Содержание: мальчик Шахиджанян учится в ленинградской школе. Вдруг объявляют: ребята, наступает весна, и скоро прилетят птицы, зимовавшие в теплых странах. Каждый из вас должен сделать скворечник – устроим птицам достойную встречу! Кто сделает скворечник лучше других – получит приз. Два старательных дня мальчик с мастеровитым соседом выпиливает, строгает, сколачивает и, наконец, торжественно несет и сдает в школу свое изделие, помеченное особой краской, чтоб потом отыскать, на какое дерево повесили его птичий домик, чтобы узнать, какой поселился в нем жилец. Но поздним вечером выясняется, что мальчик случайно засунул в скворечник документы своей матери, какие-то важные бумаги. Мама ругается. На ночь глядя он бежит к зоопарку (скворечники школьников зачем-то отнесли в зоопарк), никто не хочет его пускать, злой дворник, свирепый вахтер, но он добился, проник, добежал и вдруг видит: скворечники охапками носят в котельную и бросают в печку – жгут. Все сожгли. На его глазах.