Жизнь прекрасна, братец мой - Назым Хикмет Страница 28

Керим сказал:

— Здорово ляпнули, — и повторил: — За десять лет взрастили мы пятнадцать миллионеров… Всех возрастов.

— Ахмед говорил, что наши эфенди давно утратили революционный дух. Дай-ка вспомнить, он даже подсчитывал это в процентах. На восемьдесят процентов, кажется…

— На восемьдесят ли процентов или на девяносто, не знаю, но Субхи и его команду они утопили, земельный вопрос так и не решили, боятся как огня, как бы рабочие не создали своих организаций. И что остается? Только сговориться с империализмом?

— Сговорятся, братец, вот увидишь.

— И что остается? То есть алфавит, шляпы, светские законы, отделение религии от государства — это у нас есть.

— В армии вновь заставляют читать Коран.

— Когда имам в мечети хвалил халифа, он был плохим, а сейчас он хвалит Народную партию. Ну, им это, конечно, на руку.

Надзиратель из дежурки крикнул в сторону коридора, куда выходили окошки «лож», — так, что вспугнул голубей в тюремном дворе:

— Измаил-уста! К тебе посетитель, Измаил-уста!

Измаил подумал о ком угодно, только не о Нериман.

— Нериман-ханым! Ей-богу, братец, удивлен!

— Вам привет от моего брата. Он не смог прийти. Уехал в Анкару по одному делу.

— Благодарю вас, ей-богу. А вы — более преданный друг, чем я. Я к вам смог только один раз зайти… Ей-богу, братец, вы даже представить не можете, как я вам рад… Тьфу ты, черт побери! — Он тут же вспомнил, что это «черт побери» постоянно говорил Ахмед. — Помилуйте, Нериман-ханым, привязалось к языку это чертово словечко «братец».

Посетителей и заключенных не очень много. Они смогли поговорить спокойно, без толкотни и крика. Измаил внезапно сказал:

— Те, кто к нам ходит, попадают на заметку к полиции.

— Пусть записывают… Я к политике отношения не имею…

Отдавая тем вечером лукум «Хаджи Бекир», принесенный Нериман, в «коммуну» — коммунисты в тюрьме создали «коммуну»: еда, напитки, сигареты и деньги — кому что приносили — сдавались в общий котел и делились между всеми, — так вот, отдавая тем вечером лукум «Хаджи Бекир» в «коммуну», Измаил так гордился, будто отдавал всем что-то такое, от чего все должны сойти с ума от радости.

На следующий день после того, как он вышел из тюрьмы Султанахмед, он поехал в Кадыкёй. Нериман не было дома. С Османом они пошли попить молочного киселя на Алты-йол. Осман сейчас работает маклером.

— Вы, наверное, стесняетесь дружить со мной, Осман-бей.

— С чего мне стесняться? — Осман-бей задумался. — Знаешь, не помню, когда это было, в двадцать четвертом или двадцать пятом, кажется, в Тепебаши, мы случайно столкнулись нос к носу с Ахмедом. Я сделал вид, что не узнал его, ушел. Тогда мы служили государству. В Сельскохозяйственном банке. А сейчас я кто? Сам себе хозяин.

Впервые Нериман с Измаилом поцеловались около бухты Каламыш. Тихо струится лунный свет.

Море — гладкое, как простыня. Где-то около Моды [41]Измаил взял напрокат лодку. Из ресторана «Каламыш» доносятся звуки джаза, там танцуют. А на воде множество лодок. Измаил приналег на весла, они двинулись в сторону Фенербахче. На Фенербахче маяк, то загорается, то гаснет. Мимо прошел сверкающий огнями пароход на Принцевы острова. «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?» Измаил бросил весла и перешел на корму, сел рядом с Нериман:

— Можно, я тебя поцелую, братец?

Нериман не ответила.

— Ты хочешь сказать, что для таких вещей разрешение не спрашивают?

И он поцеловал Нериман. Лодка легонько раскачивается. Волны от того парохода, плывшего на острова.

— Мир прекрасен, братец мой! — воскликнул Измаил.

Своим низким, ставшим сейчас еще ниже голосом Нериман очень серьезно повторила:

— Мир прекрасен, братец мой.

Пять месяцев спустя Измаил снова оказался за решеткой. Десять месяцев просидел в Полицейском управлении. Нериман носила Измаилу еду. Увидаться им не давали. Девушку спросили: «Кем приходится тебе Измаил?»

— Он мой жених, — ответила она.

Дело Измаила тянулось полтора года, и все это время он был за решеткой. Нериман все время ездила в тюрьму Султанахмед. В первый день суда и во время последнего заседания, когда зачитывали приговор, она была в зале. Все время улыбалась Измаилу. На остальных заседаниях она быть не смогла; суд, как всегда, проходил за закрытыми дверями.

Измаил вышел на свободу. Встречается с Нериман каждое воскресенье. Целуются, обнимаются, но и только.

Измаил хотел заинтересовать Нериман политикой, коммунизмом, но девушку все это не интересует. И только когда он рассказывал о жизни революционеров (то, что он слышал от вернувшихся из Москвы, и то, что кое-как прочитал по-русски — Измаил в тюрьме изучал марксизм и русский язык), Нериман слушала с волнением. Особенно о жизни женщин-революционерок, особенно про Крупскую…

— Верная женщина, преданная женщина, всю жизнь посвятила своему мужчине.

— Вопрос не в этом, братец мой, она ведь всю жизнь посвятила революции.

— Конечно, конечно, Измаил, но как она была привязана к Ленину. И жена ему, и мать, и товарищ, конечно же, но смотри, как эта женщина любила.

Измаил все никак не мог найти постоянную работу. Но где уж там гонять за работой, когда сам убегаешь. На хлеб он зарабатывал в маленьких литейных лавках, в ремонтных мастерских. Однажды ему удалось устроиться на одну фабрику, но прошла неделя, и полиция заставила хозяина выкинуть его оттуда.

— Нериман, тебе хотелось бы сейчас оказаться вот на том пароходе?

Они сидят на холме в Эмиргяне под фисташковым деревом. Внизу, то исчезая, то появляясь, изгибаясь на поворотах, стелется вдаль Босфор. Черный грузовой пароход с единственной трубой, вспенивая воду наполовину торчащим над водой винтом, следует в сторону Анатолийской крепости.

— Не хочу. Что мне делать на том пароходе? Куда он плывет?

— Кто знает, может, в Одессу? Ты бы хотела поехать в Одессу?

— Если с тобой, то хотела бы. Но мое самое любимое место на земле — под этим фисташковым деревом.

— А что, если сейчас вдруг появится джинн из арабских сказок, одна губа на земле, другая — в небе, и скажет: «Проси у меня, Нериман-ханым, чего хочешь!..»

— Чего же мне просить? Стой, подумаю… Не так уж много бы я и пожелала. В целом мире всего-то одна-две вещи, которые мне нужны. Во-первых, я бы пожелала, чтобы Измаила больше не сажали в тюрьму никогда, совсем никогда… Это первое. Потом я бы пожелала, чтобы у нас был домик, в саду, конечно же, где-нибудь здесь, на холме в Эмиргяне, конечно же, маленький такой, уютный домик, полный ребятишек. Богатство или что-то подобное мне точно не нужно. И еще здоровья — слава Аллаху, ты здоров, как лев, у меня здоровье тоже неплохое.