Орест и сын - Елена Чижова Страница 28

В прихожей раздался хруст. Чья-то рука поворачивала ключ в замке. Орест Георгиевич сунул спичку в коробок и выглянул. Павел стоял в прихожей. “Ждешь кого-нибудь?” — Он оглядывал улыбчиво. Только теперь Орест Георгиевич заметил, что стоит с кочергой в руке. “Или чертей гоняешь? Кстати, давно хотел спросить, сколько же их все-таки помещается на кончике кочерги, если, конечно, рядком?” — Павел хохотнул и влажно откашлялся.

Орест Георгиевич посторонился и, буркнув: “Кочергу положу”, — отступил в лабораторию. Сшитые через край листки лежали на полу. Орест Георгиевич сунул кочергу на место, свернул рукопись и вышел к гостю.

“Ну, как ты себя чувствуешь? Получше?” — Павел покачал головой. Орест Георгиевич стоял, бросив руки вдоль туловища, и смотрел в пол. “Вот”, — неожиданно для себя он протянул Павлу. Павел Александрович подошел к окну, встал у шторы и, накинув темно-красный край на плечо, вытянул вперед руку со свитком. Статуя Барклая-де-Толли перед Казанским. Он поднес трубочку к глазу: “Гляди-ка ты! Действительно есть эффект приближения!”

“Послушай, Паша. — Орест Георгиевич хмурился и смотрел в сторону. — Мне попались записи отца. Это листы его довоенного дневника. Кроме того, там есть и формулы. Они обрывочны и малопонятны, хотя и рассчитаны на глаз химика, вернее, они не рассчитаны ни на чьи глаза. Отец постановил их сжечь. Прочти”.

Павел Александрович сбросил штору с плеча, сел на диван и расправил листы на коленях. Они топорщились, норовя свернуться. Углубившись, он ухватил горстью клинышек бороды.

“Старик, это бесценное свидетельство. Музейный экземпляр!” — Он поднял глаза, и Орест Георгиевич поразился брызнувшему сиянию. “Ты дальше, дальше прочти, музейщик”, — он сказал тихо, с трудом выдерживая сияющий взгляд. Голос был тусклым, как будто прогорел в печи вместе с кипой черновиков.

Павел читал внимательно, то забегая вперед, то возвращаясь к прочитанному. Глаза летали над формулами. Когда он закончил, юношеской ясности не осталось: взгляд сверкал лезвиями, острыми косами, наточенными до блеска. “Говоришь, постановил сжечь? — Лезвия скрылись в прищуре. — Если так, зачем бы он стал их сшивать? — Палец поддел нитку и дернул. — А эта порча человеческой натуры — идеалистические рассуждения, ты не находишь? Что он имеет в виду: порча при жизни или после смерти или и то и другое? Насколько я могу судить по формулам, какой-то универсальный метод?” Орест Георгиевич поморщился: “Мне и самому не очень понятно. Странно: и эта порча, и посещение вождя... Бред — стоять перед мумией, размышляя о ее воскресении... Мумия, впавшая в летаргический сон... Только представь, пятьдесят лет без чувств — профилем на юбилейных медалях. Чертовщина. Кстати, ты не помнишь, откуда бы это могло быть: „Ум раба слабее, чем ум свободного человека””?

Павел поморщился: “Понятия не имею. Аристотель какой-нибудь”.

“Ладно, подумай, что делать с рукописью”. — “По крайней мере, не жечь. Лежала сорок лет, полежит и дальше. Для твоего спокойствия могу хранить у себя. — Он свернул рукопись в трубочку. —

И снится ей не рокот космодрома, не эта ледяная синева,

А снится ей трава, трава у дома, зеленая, зеленая трава!

Ха-ха-ха! Может, это мы с тобой ей снимся?” — “Нет. — Орест Георгиевич подошел вплотную. — Пусть лежит где лежала, раз уж я не успел сжечь. А знаешь, ты-то успел как раз вовремя. Еще минута...” — “На том и стоим”, — Павел отозвался вяло.

“Послушай, Орест! — Он опустился в кресло. Рукопись, свернутая в трубку, лежала на коленях. — Теперь давай серьезно. Шут с ним, что это — человеческий документ, — он дернул щекой, — шут с ними со всеми: со звездами, их остовами и тенями! Меня интересует одно: случайно или не случайно они повели его смотреть на труп?”

“Откуда мне знать! — обдумывая вопрос, Орест успокаивался. — Ритуальное поклонение дорогому праху, прежде чем зажигать звезды...”

“Если звезды зажигают, значит... — Павел начал, но скомкал. — Орест! В их сентиментальность я не верю. Скажи, — он нахохлился, забиваясь в кресло. Пристальные вороновы глаза уставились на Ореста, — ты, как химик, абсолютно исключаешь возможность этого открытия?” — “Паша, окстись! — Орест Георгиевич поднял руку. — Вещество, способное оживлять трупы пятидесятилетней давности?!” — “Значит, дело, так сказать, в возрасте: пятьдесят, тридцать или пятнадцать?” — “Я не понимаю”, — Орест Георгиевич ответил, не опуская руки.

“Эту тему разрабатывает целый институт. — Павел потер лоб. — Там штат лучших из лучших. Эксперименты… — Он сцепил пальцы. — Дело не в воскресении — это задача в крайнем пределе. Они повторяют и повторяют опыты. Главная задача — улучшение человеческой природы. Для нас — насущная необходимость. Иначе все, что было, — впустую. Если не сделать, погибнет целая страна”. — “Какая страна?! Что значит — погибнет?”

“Орест, — Павел поднялся, — не строй из себя дурака. Страна — наша. Если угодно, СССР. Все катится в тартарары. Экономика захлебывается. Главное — человеческий фактор. Порядочность и энтузиазм. То, чем воспользовались в тридцатые”. — “Ты хочешь сказать, вернуться заново?.. В те времена?” — Орест Георгиевич переспросил, охрипнув.

“Нельзя-я молиться за царя Ирода-а-а? — Павел пропел на дьяконский манер и махнул рукой. — Ладно тебе — не глупи! Никто не собирается возвращаться. Во-первых, масштабные репрессии. Теперь — невозможно. Если б могли — давно бы уже вернулись. Другие времена. Впрочем, они и сами — не орлы… Необходимо принципиально иное воздействие. Брось! Обдумывают же китайцы всеобщую стерилизацию. А что им делать? Не подыхать же с голоду. Поверь, в нашей нынешней ситуации тоже не приходится выбирать”. — “Но это же…” — Орест Георгиевич улыбнулся криво: то, о чем говорил Павел, отдавало безумием.

“Думаешь, пустое? Если хоть тень, хоть след в его формулах, хоть остов идеи. — Павел потянулся к столу, по которому расползлась куча бумаг. — Если хоть намек, Орест, ты сможешь закончить!” Орест Георгиевич встал и стоял не двигаясь. Павел подошел вплотную, схватил его за плечи и тряхнул так сильно, что в груди Ореста екнуло. Пальцы Пескарского жгли сквозь рубашку: “Орест! Это же Нобелевская премия”.

Орест Георгиевич взял себя в руки: “Угу. И в Швецию поедем втроем. Ты, я и Ильич. Помнится, он предпочитал Швейцарию”.

“Перестань паясничать. — Павел стал укоризненным. — И оставь наконец Ильича. То, что требуется от тебя, — корректировка настоящего. Точнее, возвращение к прошлому — на генетическом уровне, на уровне семени; выработка устойчивых личностных характеристик. Да, чуть не забыл — лечение наследственных заболеваний... В конце концов, — он хохотнул, — мы — гуманисты! Просто попробуй. С тебя никто не потребует подписки, что все получится, — теперь Павел говорил зло и отрывисто. — Какой у тебя выбор? Просидеть до пенсии в своей лаборатории, собирая кворум из десяти придурков, каждый из которых еще и ничтожество? Искать бесспорные доводы, чтобы, найдя, вбивать их как гвозди в их железные головы? Это ты называешь наукой?!”

“Павел, то, что ты предлагаешь, — дешевая мистика. В конце концов, это их проблемы. Что хотели — то и получили. Наконец, это просто преступно!” Лицо Павла Александровича дернулось. “Тебе ли, мой друг, рассуждать о преступлении! Если девчонка заговорит… — Он покачал головой. — Что касается мистики, не ты ли вбил себе в голову, что твоя покойная жена воскресла?”